– Мемуары! – кричал Володька.
– Мимо нары? – не могла расслышать и понять глуховатая Акупация.
– Мемуары, бабка! Воспоминания!
– Об чем?
– О себе!
– А чего ему о себе-то вспоминать?
Вошедший Мурзин пояснил и ей, и Клавдии-Анжеле, и Володьке:
– Мемуары – это не только о себе, а о тех исторических событиях, которые происходили вокруг человека в прошедшее время. Например, у маршала Жукова очень содержательные мемуары о войне. Читала, Клавдия Васильевна? Могу принести!
Володька (естественно, выпивший) сказал Акупации:
– Ты глянь, бабка, он на нас и внимания не обращает! Мы не люди для него! Он к ней нагло в гости напрашивается!
– Ты помолчал бы, юноша! – посоветовал ему Мурзин.
Володька не прислушался к совету. Наоборот, он закричал против Мурзина грубые и обидные слова и с этими словами бросился на Александра Семеновича, обхватил его за шею и стал мотать тело Мурзина с тем, чтобы выкинуть его из магазина. Но Мурзин зацепился ногами за ствол лимонного дерева, что стояло в большой кадушке. Ствол гнулся. Акупация и Клавдия-Анжела ужасались. Тут кадушка вместе с деревом упала, Володька от неожиданности выпустил шею Мурзина, тот вскочил и, будучи старше и опытней, произвел точный удар Володьке под дых. Володька согнулся. Мурзин взял его за голову и, пихая, вытолкнул из магазина. Через минуту Володька влетел с дрыном, выломанным из забора. Акупации хотелось убежать, но она боялась пропустить самое интересное, поэтому присела в углу и оттуда смотрела. Клавдия-Анжела выскочила из-за прилавка, встала перед Володькой и закричала:
– А ну, отдай! Дурак!
И вырвала у него дрын. И сказала Мурзину:
– Тебе, Александр Семенович, врачу надо показаться. У тебя вся шея в травме, красная!
– Так, значит? Таков ваш выбор, Клавдия Васильевна? – спросил Володька.
Клавдия-Анжела и впрямь сделала свой выбор: закрыла магазин и повела Мурзина не к Вадику в медпункт, а к себе домой. Там он и остался сначала до утра, а потом на все время.
Но это ладно, они оба люди свободные. Однако как с питьем произошло что-то вроде цепной реакции или эпидемии, так и внебрачных отношений в Анисовке все разом перестали стесняться. Известно: дурной пример заразителен. Андрей Ильич, например, взял грамотную Любу Кублакову к себе в администрацию на какую-то должность, совершенно легально ездит с нею в Полынск и подолгу там задерживается. Где именно, Суриков, который их возит, не говорит: он сам, по слухам, отирается у вокзальной буфетчицы Лили, бывшей анисовки, с которой он когда-то учился в школе.
А Кублаков, не сильно расстраиваясь или не показывая этого, начал заходить к Нюре.
А Наташа Кублакова, беря пример со взрослых, уже не только говорит с Андреем о бросившей его невесте Ольге, а сама уже в роли его невесты, не сказать больше.
Ну и так далее.
Дуганов повадился ходить по селу и говорить как бы между прочим:
– Веселитесь? Развратничаете? На здоровье. Все будет известно потомкам!
Юлюкин однажды прислушался и спросил по-свойски, будучи ровесником Дуганова:
– Валер, ты чего там бубнишь? Опять в инстанции кляузы сочиняешь? Удивил!
– Не в инстанции, а потомкам, – объяснил Дуганов. – Мемуары я пишу.
– Это я слыхал. А зачем?
Дуганов сел на лавку у крыльца дома Юлюкина и охотно растолковал:
– Мы ведь как считаем? После нас – хоть потоп. Оно и в самом деле так. Ты вот что про своего деда знаешь?
– Мой дед еще в Первую мировую погиб.
– Нет, но что-то ты знаешь про него?
– Бабка рассказывала: шорничал хорошо. Песни петь любил.
– Ну вот, и вся твоя историческая память! – укорил Дуганов. – Шорничал и петь любил! А как к людям относился? К бабке твоей? Был добрый или злой? Ничего не известно! Теперь представь другую ситуацию. Книга. Твоя внучка или твой правнук открывает и читает: Дмитрий Романович Юлюкин посадил жениха своей дочери в тюрьму. Своим тяжелым характером уморил жену. Дочка с ним жить не смогла, отделилась в лачугу, лишь бы не вместе. Работая бухгалтером, наверняка получал нетрудовые доходы, будучи в состоянии купить машину «Москвич», хотя она стоила ему не по карману...
– Э, э, ты не бреши! – остановил Юлюкин. – Я на «Москвич» семь лет копил!
– Ну, про «Москвич» не будет. А про остальное будет.
– Где?
– В книге. Которую прочитает твой правнук.
– А где он ее возьмет?
– Да я же пишу, чудак ты! Мемуары про жизнь села! Чтобы потомки знали, кто мы такие были. Без прикрас и обмана. Понял?
– Кто же ее напечатает?
– А хоть и никто. Будет рукописная. Переплету и сдам на хранение в архив под расписку. В Полынске вон есть районный архив, туда и сдам. Понял?
И Дуганов, довольный эффектом, пошел писать мемуары дальше.
Он пошел писать мемуары дальше, а Юлюкин задумался.
И тем же вечером заглянул к Дуганову с бутылкой.
Дуганов на стук открыл не сразу. Записи свои прячет, решил Юлюкин. Вошел с улыбкой:
– Мы с тобой два бобыля, Валер! Развеем тоску?
– А у меня тоски нет! – заявил Дуганов. – Тоска бывает у духовно неразвитых интеллектов! Которым нечем себя занять.
– А тебе, значит, есть чем? – спросил Юлюкин, приглядываясь. Он заметил, что на столе, покрытом клеенкой, чашка, заварной чайник, хлебница и все прочее сдвинуто в одну сторону, половина свободна. Как раз чтобы разложить тетрадь или листки и писать. Кстати, вон сбоку и две ручки лежат. Одна кончится – вторую схватит, паразит, чтобы процесса не прерывать. А тетрадь, видимо, спрятал.
– Я чего хотел сказать, – присел Юлюкин, осторожно поставив бутылку. – Ты, как я понял, хочешь написать про меня и про других?
– И про себя тоже. Между прочим – не скрывая своих недостатков!
– Это понятно. Но ты ведь про меня всего не знаешь.
– Что надо – знаю! Ты у меня всю жизнь на виду!
– Где же на виду? Не в одном доме жили, слава богу, у тебя свой, у меня свой. Ты вот говоришь: жену тяжелым характером уморил. Это неправда, Валера. У жены, ты сам знаешь, была болезнь. Характер тут ни при чем.
– Любая болезнь зависит от окружения. Жил бы я среди людей, а не среди сволочей, мой бы невроз давно прошел! И чего ты боишься вообще? Я же не только про плохое, я про хорошее тоже буду писать. У кого оно есть. А у кого нет – извините!
Юлюкин подумал. И сказал:
– А я вот, когда в армии служил, между прочим, человека спас. Учения были, и один сержант спотыкнулся, как сейчас помню, и с окопа, значит, упал, а на него прямо, значит, танк. И все рты раскрыли, а сержант головой о камень ушибся и лежит. Один я не растерялся, спрыгнул, рванул его на себя – гусеница, между прочим, прямо в сантиметре от головы прошла. А еще...
И Юлюкин много еще рассказывал хорошего из своей армейской жизни, об учебе в городе, припомнил и анисовские события, в которых он участвовал если не героем, то вполне положительно. Дуганов выслушал со снисходительной усмешкой и подвел черту:
– Ты мне пой хоть до утра, а у меня свой творческий принцип. Во-первых, пишу, что сам помню или
