видел. Во-вторых, имею право на личную оценку. Субъективную. Как автор.
– Какой ты автор, ешь твою плешь! – начал закипать Юлюкин. – Автор! Авторы такие, что ли, бывают? Они образованные, они этому учатся! Я тебе вот что скажу: чтобы писать – надо право иметь! А ты такого права не имеешь! Автор!
Дуганов взял бутылку и пошел к двери. Открыл ее и сказал:
– Сначала бутылку выкину, а потом тебя. Будешь ты мне указывать! Я знаю, чего ты испугался! Испугался, что твои потомки про тебя все узнают? И пусть знают! Надо было жить по-человечески!
– А я по-каковски жил? – вконец озлился Юлюкин, подходя к нему, вырывая бутылку и замахиваясь. – По-обезьянски, что ли?
Дуганов, осознавая себя в опасности, не только не испугался, а наоборот, почувствовал прилив пьянящей смелости.
– Ну, ударь! – сказал он. – Правду не убьешь! И учти: я это твое нападение в мемуарах тоже зафиксирую. Под рубрикой: как люди ненавидят свою собственную совесть!
Юлюкин посмотрел на свою дрожащую руку с бутылкой. И ему вдруг привиделось странное: будто рука и бутылка стали не живыми, а, описанные буквами и словами, появились уже в будущей книге, которую читают действительно его потомки и удивляются, каким их предок был невоздержанным человеком, готовым стукнуть другого человека бутылкой. И он опустил руку. Но гнев его не утих.
– Попробуй только зафиксируй! – сказал он. – За клевету в суд на тебя подам!
– В суд на него за клевету подать надо! – говорил Юлюкин на следующий день Андрею Ильичу Шарову. – Он понапишет там неизвестно что, поди потом докажи!
В администрации в это время случился Лев Ильич. Он заметил:
– Надо будет – всё докажем!
– Ошибаетесь, Лев Ильич! – резко не согласился Юлюкин. – Он ведь о чем речь ведет? Напишу, говорит, книгу, мемуары эти самые, и, говорит, напечатаю или в архив сдам. То есть понимаете, какая петрушка? Правнук ваш, Лев Ильич, возьмет эту писанину и будет за правду читать. И вы бы рады доказать, что оно все ерунда, но вас-то уже, извините, нету!
– Успокойся, Дмитрий Романович! – веско сказал Лев Ильич. – Никто ему этого не позволит!
– Вот именно, – вяло поддакнул Андрей Ильич, у которого с утра болела голова.
Тут мимо открытой двери прошла Люба Кублакова. И посмотрела на Андрея Ильича мимоходом так, как лишь женщины умеют: и с намеком, и с укоризной. Ты, дескать, думаешь, что все просто, а оно очень даже не просто! Она слышала разговор, она сразу учуяла, в чем опасность. А после ее взгляда учуял и Андрей Ильич.
– С другой стороны, – сказал он с видом догадки, – в самом деле, он ведь напишет всякую чепуху, в том числе про личные отношения, и тайком куда-нибудь это передаст. Вот и не позволь тогда. Еще в газетах напечатают!
Лев Ильич не видел проблемы.
– Изъять! – сказал он. – На основании невмешательства в чужую жизнь! Помочь, Андрей, или сам справишься?
Андрей Ильич обиделся:
– И не с такими справлялся.
– Я в том смысле, что Терепаева подключить. Для официальности.
– Это не помешает, – кивнул Андрей Ильич. И, поморщившись, добавил: – И лучше бы завтра.
– Не горит, – согласился Лев Ильич.
Не горит-то не горит, но уже тлеет: анисовцы перестали посмеиваться над придурью Дуганова, до них дошел смысл того, чем он занимается. Из двора в двор, из дома в дом шли разговоры, и в результате все обсуждали будущую книгу Дуганова так, словно уже видели ее.
– Для каждого завел отдельный листок, и на этом листке всякую похабень про человека пишет! – уверяла Шура Курина. – И даже про женщин. И даже про одиноких, если кто на самом деле не живет, а мучается, и в этом не виноват, если от горя, например, немножко выпить, но он про это в виду не имеет, ему лишь бы с грязью смешать!
– Про всех! – поддакивала Сироткина. – И про детей, и про стариков, про всех пишет! Кто чего не так – ага! – он тут же записал.
– Не только все-таки похабень, – поправляла Наталья Сурикова, уже отдохнувшая от своего недавнего отдыха и вернувшая себе свежесть лица и глаз. – Если у кого, например, все нормально: дети, хозяйство, кто старается, – он про это тоже записывает.
– Охота кому про это будет читать? – не верила Читыркина. – Читать интересно, когда все наперекосяк. И смотреть тоже. Вон по телевизору: она от него ушла, а он к другой, а другая не женщина, а мужчина оказалась, тогда он к третьей, а третья вообще его дочь, да еще наркоманка, и у нее, оказывается, двоеполый ребенок то ли от брата, то ли от сестры, которая тоже не женщина...
– Тьфу! – прекратили ее монолог женщины, вконец запутавшиеся.
Мужчины эту тему обсуждали меньше, но тоже обдумывали. Все мы люди, у всех за душой грехи есть, и все мы мнительно подозреваем, что некоторые наши поступки, забытые, давние, кому-то известны, кто-то бережет их против нас. Да и явные дела, о которых все знают и помнят, тоже вдруг всплывают в большом количестве, стоит только представить, что они записаны на бумаге.
А бумага вещь особенная, и дело не в поговорке про написанное слово, которое не вырубишь топором, а просто... неприятно, понимаете? Вот ты живешь, и все твое – твое. Ну, поболтают, может, обычное дело. И вдруг твое имя написано не в паспорте или другом документе, что хранится в комоде, а где-то в другом месте, отдельно от тебя, далеко, самовольно, написано чужим человеком... Неприятно, нехорошо... И не просто ведь имя написано, а и еще что-то. Например: «Анна Антоновна Сущева провела вечер с Валентином Георгиевичем Кублаковым за распитием спиртных напитков, после чего данный Кублаков интимно хватал Анну Антоновну, а она вместо препятствий смеялась и проводила его под утро, из чего следуют прямые выводы».
Так размышляла Нюра Сущева по поводу писаний Дуганова. И очень сердилась. Ей представлялось, что он так и напишет. По форме – правильно. По содержанию – вранье. Ну, был у нее Кублаков, ну, выпили. Ну, лапнул пару раз даже не за грудь, а за плечо. Ну, в самом деле, ушел под утро. Но ничего же не было! Не было ничего же остального! То есть не остального, а того самого, что имеется в виду! Вот оно, коварство письменной речи!
А придет Анатолий, попадется ему в руки тетрадь – он объяснений слушать не станет! Был мужчина в доме? Был! Вот тебе и весь состав преступления.
Нет, надо какие-то меры принимать.
И Нюра, не откладывая, решила принять меры, а именно – сходить к Дуганову.
Огородами и лесом она прошла к его дому, на ходу размышляя, как поступить: убеждать его словами, деньгами или применить женский ресурс?
Решила попробовать по очереди.
Сказала, что шла мимо и вот как-то вспомнила... Спросила: не скучно ли Валерию Сергеевичу жить одному?
Дуганов ответил отрицательно.
– А мне вот бывает, – сказала Нюра. – Анатолий все работает, работает... Уехать, что ли, вместе в город? Как думаете?
– Где родился, там и пригодился, – осторожно ответил Дуганов. – Но и перемещаться человеку не запретишь.
– Это правда. Я вот все решаю. С Кублаковым советуюсь. Он в городе и учился, и жил, он понимает. Зайдет, ну, мы и советуемся. По-человечески. А некоторые знаете какие люди бывают, Валерий Сергеевич? Они не признают человеческих отношений. Они считают, что если мужчина и женщина, то обязательно разврат. Знаете, почему? Потому что эти люди, которые так считают, они сами развращенные. Нормальный человек так не думает. Вы ведь так не думаете?
– Все зависит от конкретных обстоятельств, – ответил Дуганов. – Но согласно традициям коренной
