повысил он голос и тоже встал, слегка тряся головой, – можете обыск устроить! Пожалуйста!
– И устрою! – взревел Терепаев, пиная ногой уроненный стул.
Андрей Ильич счел за должное успокоительно взять его под руку:
– Ладно, ладно, Илья Сергеич, не горячись. Мы с ним поговорим еще. Мы еще разберемся.
И они ушли думать, как дальше разбираться с Дугановым.
И сразу скажем – ничего не придумали. Ясное ведь дело: если человек разрешает делать обыск, значит, записи он где-то в другом месте спрятал. Или, кто его знает, задумал какой-нибудь скандал. Санкции-то в самом деле нет, как бы потом не влетело. Они обсуждали ситуацию друг с другом и Львом Ильичом, не признаваясь сами себе в том, что уже побаиваются Дуганова, уже опасаются всерьез его записей, уже помнят о том, что с этой поры каждый их шаг может быть зафиксирован или, как выразился Терепаев, запротоколирован. Он сам, кстати, тут же и уехал от греха подальше.
Не только они были озабочены мемуарами.
Три друга, Мурзин, Куропатов и Суриков, собравшись в саду Александра Семеновича, горячо обсуждали, что им делать с Дугановым.
– Ноги выдернуть у дурака! – предложил Суриков.
– Руки поотрывать, – подхватил Куропатов.
– И голову отшибить, – поддержал Мурзин.
Но выразив таким образом свои эмоции и прекрасно понимая, что эти меры, хоть и самые лучшие, в принципе неосуществимы, они заговорили серьезно.
– А чего ты боишься, я не понял? – спросил вдруг Куропатов Сурикова. – Чего ты такого натворил? Кого убил, чего украл?
– Никого не убил, ничего не украл, – сказал Суриков с некоторой даже горечью, вернее, с ощущением неоцененной невинности. – Но он же, собака, найдет чего-то! Я иногда выпиваю. Обратно, ругаюсь, бывает, в смысле – матом. Тут, в нашей теперешней жизни, этим никого не удивишь. Но он же, зараза, обещает это для внуков и правнуков. Приятно мне будет, если правнук прочитает: мой прадед Василий Петрович Суриков лакал вино и водку как стервец и лаялся как последний животный!
– Животное, – поправил Мурзин, любящий грамотность. – Ну и пусть читает! Тебя уже черви будут жрать, тебе все равно будет.
– А душа? – вдруг тихо спросил Куропатов. И они все замолчали, боясь коснуться вопроса, о котором не только никогда не говорили всерьез, но если по правде, никогда всерьез и не думали. Впрочем, молчание было недолгим: нет для русского человека темы, которой он надолго испугается.
– Душа – дело серьезное! – сказал Мурзин. – Мы как к ней подойдем – с религиозной стороны или вообще?
– Давай с религиозной, – ограничил Суриков.
– С религиозной стороны твоя душа, Вася, будет в двух местах – или в аду, или в раю. Если она будет в аду, ей все равно гореть. Одной мукой больше, одной мукой меньше – какая разница? А если она в рай попадет, то опять же ей уже ничего не страшно.
– Так, – понял и кивнул Куропатов. – А если вообще?
– А если вообще, то дело-то не в нас. Дело – в них, в этих потомках. Это им будет стыдно и неприятно!
– Так о том и речь! – обрадованно воскликнул Куропатов. До него вдруг дошло в полном объеме, чем именно ему не нравится затея Дуганова. – О том и речь, что он наврет там, а мои внуки и правнуки будут читать и стыдиться! Это мне надо?
– Ну, вам легче, – спустился Мурзин с высот философии на землю. – А у меня конкретная проблема. Верка вернется моя, подсунет ей Дуганов свою тетрадку, а там сами понимаете, про что написано!
– Про Клавдию! – догадался Куропатов.
– Ну да. И она, я ее знаю, взбрыкнет и обратно уедет! А я ее все-таки... Скучаю я по ней, если честно...
– Постой, – сказал Суриков. – Ты думаешь, ей без Дуганова не скажут?
– Это ерунда! – отмахнулся Мурзин. – Сказать у нас могут что хочешь. А вот написанному женщины верят! Всегда! Природа у них такая!
– И что делать будем? – спросил Куропатов.
– Есть план! – поднял палец Мурзин.
План Мурзина друзья оценили высоко и решили реализовать его той же ночью.
Когда совсем стемнело, они пробрались к огороду Дуганова. Сидели там в кустах и тихо переговаривались. Все были хмельны. В руках у них были бутылки с какой-то жидкостью, заткнутые бумажными пробками, из пробок торчали бечевки.
– Повторяю! – напоминал Мурзин себе и другим, стараясь говорить ровно. – Бросать сразу нельзя.
– Почему? – спросил Суриков со свежим интересом, хотя ему уже несколько раз было объяснено.
– Потому, что Дуганов успеет выбежать. Вместе с тетрадкой. А нам дом жечь не нужно. То есть нужно, но чтобы и тетрадка сгорела. Поэтому ты, Вася, идешь и говоришь, что хочешь показать недостаток.
– Какой?
– Любой. Чтобы он его записал. Ты ведешь его подальше. Мы бросаем бутылки. Дом загорается. С тетрадкой. Он не успевает. Все.
Куропатову стало жалко дома:
– Может, не жечь? Может, пока он с Васей ходит, залезем и пошарим?
– Ага. Найдешь ты в темноте. А свет зажигать – он увидит и вернется. Да и при свете – проблема. Он ее куда подальше запрятал. Короче – жечь. Вася, иди.
– Иду.
Василий пошел к дому. С полпути вернулся и отдал свою бутылку.
– Мне не надо. И заподозрит.
– Резонно! – сказал Мурзин.
Вскоре Суриков постучал в окно, а потом в дверь. Дуганов не сразу отозвался сонным голосом:
– Кто там?
– Это я, Василий Суриков. Добрый вечер. Хочу показать недостаток.
– Какой еще недостаток? Чего ты шатаешься по ночам, Василий? Иди спи!
Василий подумал. До этого момента все шло замечательно – и вдруг странное препятствие: Дуганов не выходит. Он опять постучал.
– Ну, чего еще?
– Это я, Василий. Суриков. Недостаток показать. Большой. Ты запишешь, и тебе будет... – Суриков подумал и добавил: – И тебе будет слава.
Послышались вздохи, кряхтенье. Дуганов открыл дверь.
– Крепко ты! – сказал он, вглядываясь в лицо Сурикова. – Когда же вы подохнете или образумитесь, идиоты?
– Никогда! – приговорил Суриков. – Пошли.
– Куда?
– Недостаток покажу.
– Какой?
Суриков подумал.
– Большой.
– Это я уже слышал! Что именно-то?
Суриков подумал.
– Безобразие.
– Тьфу, бестолковщина! Оно что, прокиснет до утра, твое безобразие?
– Оно? – Суриков думал не меньше минуты. И тяжело вздохнув, сказал:
– Ну, как хочешь... – И ушел.
Дуганов пожал плечами и скрылся в доме. Суриков отчитался в своих действиях.
– Эх ты! – укорил Мурзин.
