И вот уже вечер. Кравцов наварил Цезарю гречки, которую привез с собой, вывалил туда полбанки тушенки, а остальное съел сам в холодном виде. Достал еще банку, сказал Сурикову:
– Давайте открою, поедите.
– Пошел ты, – невежливо ответил Суриков. Он лежал на кровати, примкнутый к ней, и злился.
– Вы, Суриков, сказали, что утопили бы участкового. За что? – неожиданно спросил Кравцов.
– За то же, что и тебя утопил бы. Много о себе думаете. Власть, ё!
– Но ведь власть. Или так скажем – обеспечение правопорядка.
– Он в самом бы себе порядок сперва навел! Пил, как последний, от жены за Клавдией- Анжелой ухлестывал! Все видели!
– За Клавдией и Анжелой? – не вполне расслышал Кравцов. – За обеими сразу, что ли? Они кто?
– Не они, а она. По паспорту Анжела, а крестили Клавдией. Вот она и просит, чтобы Клавдией называли. А ее и так, и так. Продавщица она.
– Ясно. А жена Кублакова ревновала?
– Конечно, ревновала – сковородкой по лбу!
– Это опасно. Убить можно.
Суриков глянул на Кравцова настороженно.
– Ты на что намекаешь? Все, я тебе ничего не говорил!
Неожиданно явились Мурзин и Куропатов. Причем трезвые. Мурзин держал речь, а Куропатов соглашался.
– Мы в общественном смысле, – сказал Мурзин. – То есть от лица общественности хотим на поруки взять. Правильно, Михаил?
Куропатов кивнул.
– Очень жаль, не получится, – сказал Кравцов. – Нет теперь такой формы. Да и раньше была только за мелкие нарушения.
– А у него разве не мелкое? – удивился Мурзин. – Никого не убил, не ограбил. Не украл даже. Правильно, Михаил?
Куропатов кивнул.
– Нет, мы понимаем. Надо осторожно с женщинами, – сказал Мурзин. – Но у нас ведь русский национальный характер! Мы если работать начинаем, нам же удержу просто нет. Правда ведь, Михаил?
Куропатов кивнул.
– А если уж что другое... Тоже помалу не получается, – с сожалением сказал Мурзин. – Но мы будем учиться. По чуть-чуть. Это даже Минздрав не запрещает. Сам в городе видел рекламу, а под ней подпись: «Чрезмерное употребление вредит». Чрезмерное! А если по чуть-чуть – получается, не вредит! Видел, Михаил, рекламу?
Куропатов кивнул.
– Смотря что считать по чуть-чуть, – со знанием дела сказал Кравцов. – Кому-то и литра зараз мало.
Куропатов вдруг встрепенулся.
– Это верно! – сказал он. – Вот, например, я...
Но тут Мурзин дернул его за руку, и он умолк.
– Без толку, ребята! – подал голос Суриков. – Его из города за это прогнали: не понимает человек жизни!
И друзья, потоптавшись, ушли.
А вскоре пришла Наталья. Она посмотрела на мужа с жалостью, а тот отвернулся, наказывая ее невниманием за предательство.
– Покормить можно? – спросила Наталья.
– Конечно, – разрешил Кравцов.
Наталья выложила на стол вареную курицу, помидоры, огурцы, хлеб. Нерешительно достала бутылку с мутноватой жидкостью и вопросительно глянула на Кравцова. Тот мысленно рассудил: что ж, время позднее, скоро спать, почему не облегчить участь человека? И кивнул. Наталья поставила бутылку на стол. Стук донышка был очень легким и тихим, но Суриков сверхъестественным образом услышал и сразу понял значение этого стука.
– Ладно, – сказал он, резко повернувшись, – не подыхать же с голоду!
Кравцов перемкнул ему наручники вперед, он сел за стол, жадно выпил стаканчик, налитый ему сердобольной рукой Натальи, и принялся закусывать.
– Вы бы тоже, – предложила Кравцову Наталья.
– Спасибо, я ел.
– А рюмочку?
– Не пью.
– Товарищ милиционер, – сказала Наталья, – отпустите его. Если хотите, я письменную гарантию напишу, что он будет себя нормально вести. Да, Вась?
Суриков промолчал.
– Я ведь сама виновата! – созналась Наталья. – Человек с похмелья мучается, а я жадобничаю, не даю ему. Это любой из себя выйдет! Нет, он пить не будет теперь, он теперь наученный, да, Вась?
– Уйди, не унижайся тут! – ответил гордый Василий. И Наталья вдруг вспыхнула:
– Уйди? А кто детей кормить будет? Сядешь в тюрьму на все готовое, а я тут загибайся? Тогда уж лучше меня в тюрьму! Хоть отдохну там! А он пусть с детьми и по хозяйству мучается! И я посмотрю, кому хуже будет!
– Поймите, беда ведь случится! – попытался объяснить Кравцов. – Еще хуже вашим детям будет, если он спьяну вас убьет или изувечит! Он сейчас оскорбленный весь из себя! А видели вы его, извините за выражение, лицо, когда он вас душил? С такими лицами и убивают, а потом говорят: нечаянно! А это что? – показал Кравцов на ссадину, которую Наталья замазала зеленкой. – От такого удара на тот свет отправиться можно!
– Ой уж, на тот свет! – не согласилась Наталья. – Я сама ударилась, между прочим. Он меня уговаривал, руками махал, само собой, а я повернулась неудачно... Отпустите, Павел Сергеич...
– Хорошо! Я его отпущу! Что остальные подумают? Что можно? Так вы хотите? Ерунда, участковый арестовывает и тут же отпускает!
– Не надо арестовывать было.
– Я так не считаю! – твердо сказал Кравцов. – И сидеть – надо! И вы мне еще спасибо скажете! Потому что, к сожалению, человек без наказания иногда не может стать другим! Не может, понимаете? Не доходит до него! Извините, поздно, спать пора.
Поздно, спать пора, но Сурикову и Кравцову не спится. Да и Цезарь не спит, а подремывает. Суриков, лежа на кровати Кравцова, думает, что жена его хоть часто и зараза упрямая, но иногда все-таки понимает суть. Кравцов думает о сложных вопросах преступления и наказания, лежа на старом матрасе, на полу. А Цезарь, лежа под столом, думает, что люди сходятся и расходятся по непонятным причинам. Была у Павла Сергеевича жена. Женщина красивая, добрая. Кормила неплохо. И вдруг все бросил, уехал. Поселил у себя соседа, с которым первый день знаком. Даже привязал его, как привязывают своевольных собак. Непонятно...
Тут послышался звон разбитого стекла и в комнату что-то влетело, стукнувшись об пол. Кравцов включил карманный фонарик, который всегда имел при себе, и увидел на полу обломок кирпича.
– Что это? – спросил он.
– Народное мнение по поводу твоих действий! – ответил Суриков.
– Ладно, спите. Скоро утро.
Наступило утро. Из райцентра, из районного отдела УВД, прислали машину.
Анисовцы наблюдали и осуждающе молчали, а Наталья кусала губы, не желая на людях рыдать и плакать. К тому же она понимала, что осуждение односельчан относится не только к приезжему
