– Побоялись бы? И правильно. Мне однажды предлагали…
Должен заметить сегодня, что слово «предлагали» к тому, что было на самом деле, в общем-то не подходит. Во время моего первого вызова и допроса в КГБ еще в пятьдесят девятом году были некоторые туманные намеки («вы нам поможете, мы вам поможем») и был вопрос, что говорят наши профессора на лекциях в институте (я сказал, что на такой вопрос не всегда могу ответить даже на экзамене), но никакого внятного предложения все-таки не было.
Петров смеется:
– Вы все-таки нам не верите. Даже не знаю, как вас убедить, что мы хотим от вас только одного: чтобы вы печатались.
– И ничего больше?
– Ничего.
– Так возьмите и для начала напечатайте «Чонкина», если он вам так понравился.
– А что, я бы напечатал. Правда, я попросил бы вас выбросить одно только слово – ПУКС.
Одно слово я согласился выбросить немедленно, хотя, если б дошло до дела, неизвестно, как бы себя повел. «ПУКС» все-таки слово в романе не лишнее.
Разговор подошел к концу. Последовало еще несколько вопросов мимоходом. Кого я знаю из молодых писателей? Никого не знаю. (Все-таки я был все время начеку и ни разу ни одной лишней фамилии просто так не назвал.) Как поживает Владимир Корнилов? Ничего, поживает.
– А деньги он из-за границы получает?
– Это вы у него спросите.
– А вы не знаете?
– Я не знаю.
– Ну так что, не хотите с нами встречаться?
– Да все не могу никак понять, для чего.
– Что ж тут непонятного? Подумайте, что именно вы хотели бы напечатать и где. И приходите со своими предложениями. Да что вы колеблетесь? Запишите телефон. Захотите – позвоните, не захотите – не звоните. Вы же ничего не теряете.
Ну, конечно, я ничего не терял. Я помнил пословицу об увязшем коготке и пропавшей птичке, но верил, что не дам увязнуть и коготку. Никакой невидимой границы не перейду, ни в какие расставленные ими силки не влезу.
Поэтому я взял лист бумаги и записал: Петров Ник. Ник., 228-80-34.
Пока мы с хозяином кабинета жали друг другу руки, Захаров бегал подписывать пропуск и, вернувшись, пошел меня провожать.
Возле лифта в деревянной рамке висела бумага с машинописным текстом: «Дирекция, партком и завком завода «Борец» выражают глубокую благодарность работникам Комитета государственной безопасности за активное участие в коммунистическом субботнике».
Этот текст, такой обыкновенно советский, подействовал на меня расслабляюще, вызвав чувство, что я был в обыкновенном советском учреждении.
Но, наверное, все-таки стены Лубянки и правда на меня давили, потому что я был радостно удивлен обилием солнечного света и обыкновенностью протекавшей снаружи жизни.
Удивился и Ире, которую тут же увидел на тротуаре.
– Ты что, – спросил я, – так все время здесь и стояла?
– Так и стояла, – сказала она.
– Но ты могла бы зайти хотя бы в книжную лавку, чтобы занять себя чем-нибудь.
– А я и так была занята – я психовала.
– Ну и напрасно, – сказал я. – Напрасно психовала. Все идет хорошо.
(Я ей всю жизнь говорю, что все хорошо, но она всю жизнь почему-то не верит.)
Вернувшись домой, мы освободили Анну Михайловну (тещу) от обязанностей няньки, и тут же задребезжал телефон. Телефонистка сказала:
– Будете говорить с Парижем!
И в трубке зарокотал усталый государственный голос, словно передававший мне директиву в закодированном виде:
– Христос воскресе!
Я, как всегда, смутился и опять не нашел ничего лучшего, как ответить:
– Здравствуй, Володя.
– Ну как дела? – великодушно прощая мне мое ритуальное невежество, спросил звонивший.
Вопрос был не так прост, как казался.
Звонивший интересовался не просто моими делами, а обещанным отрывком для «Континента».
– Дела, – сказал я, – Володя, пока ничего, но то, о чем мы говорили, пока отложим.
