— Вот как? Все вы тут чистые ангелы, одна я злодейка…
Это было мучительно. Мы засыпали, отвернувшись друг от друга.
Неделями я не приходил домой. Володя внешне держался, как всегда, но я чувствовал, что между нами встала глухая стена отчуждения. Товарищи стали сторониться меня. Однажды, проходя по причалу, я услышал, как незнакомый офицер сказал другому: «Это муж той Колпаковой, которая пишет заявления».
В начале июля Марина заявила, что уезжает в Ленинград.
— В этой дыре, наверно, никогда не бывает лета, — сказала она. — Мне надоело мерзнуть.
Действительно, погода никак не налаживалась, шли дожди, туманы стелились над сопками, цепляясь за них, как табачный дым за сукно.
Я не удерживал ее, она уехала.
Странно мне было получать ее письма. Круглый твердый почерк как бы жил отдельно от слов. Я предпочел бы, чтобы она писала какими-нибудь стенографическими значками, лишь бы не видеть этого почерка. А писала она о том, что снова начала тренироваться и, возможно, в августе поедет на соревнования. Звала меня в отпуск. Ни словом не вспоминала о наших ссорах. Однажды пожаловалась на сухость моих писем и добавила: «Неужели ты все еще дуешься? Не надо, слышишь? Может быть, я зря погорячилась тогда с Лизой…»
«Может быть»! Я показал Володе эти строчки, и мне стало легче.
В свою комнату я почти не наведывался: что мне было там делать? Я даже по этой улице старался не проходить, чтобы не видеть нашего темного, как пещера, окна.
Незаметно, неслышно пролетело серо-голубое полярное лето, и снова свирепым норд-остом ворвался октябрь. Мой отпуск был уже недалек, как вдруг — неожиданная телеграмма: «Выезжаю».
На этот раз я встретил Марину не в Мурманске, а на причале рейсового катера. Знакомо пахнуло на меня ее духами, но сама она опять была новая: тихая и очень ласковая. Тот вечер я помню до мельчайших подробностей. Марина сказала, что ей нужно серьезно поговорить со мной, но дома она не хочет — соседи услышат. Мы вышли в сивые сумерки. Сыпал снежок, мелкий и твердый. Зима производила первую разведку. Марина взяла меня под руку и, переступив черными сапожками, пошла в ногу.
— Почему ты улыбаешься? — спросила она.
— Не знаю. Просто так.
— Сережа, я много думала о нас с тобой. И советовалась с папой.
— Папа — это голова, — сказал я.
— Ты можешь быть хоть немножко серьезным? Так вот: мы должны уехать с Севера.
Я посмотрел на нее:
— Почему?
— Из-за климата, конечно. У меня очажки в легких, ты знаешь.
Мы поднялись на пологую скалу и прошли мимо освещенных окон столовой, известной под названием «Ягодка». Дальше начинался «Чертов мост» — длиннейшие мостки, которые, падая и взлетая, вели через овраг в старую часть города.
Из оврага тянуло острым холодом…
— Я знаю, что твои очажки зарубцевались еще в детстве. Чего ты о них вспомнила?
— Зарубцевались, но следы остались. Но дело не в этом.
— В чем же?
Марина быстро взглянула на меня и обеими руками обвила мою руку.
— Я привезла хорошую справку. Тебя не имеют права держать здесь, если жена больная.
— Но ты не больная.
— Господи! — с досадой воскликнула она.
Некоторое время мы шли молча. Отчужденно постукивали по деревянным мосткам ее каблуки. Снег усилился и стал мокрым и липким.
— Марина, — сказал я, остановившись и взяв ее за плечи, — очень прошу тебя: не будем больше об этом говорить.
Лицо ее было красиво сейчас, как никогда.
— Просто ты не хочешь, чтобы я была с тобой.
— Очень, очень прошу тебя, Марина…
— Да, не хочешь. А если хочешь — напиши рапорт и приложи мою справку. Тебя переведут на юг, и мы всегда будем вместе.
Снег повалил густыми мокрыми хлопьями. Я что было сил стиснул ее плечи.
— Здесь совсем не плохо, Марина. Ты привыкнешь и увидишь, что не плохо. И служба у меня как будто хорошо идет. Разве не все равно, где жить? Есть места в тысячу раз хуже. Ты привыкнешь… — Я говорил и говорил, торопясь и пугаясь жесткого выражения, появившегося в ее глазах.
— Пусти, мне больно. — Она стряхнула снег с платочка. — Ты напишешь рапорт, или я уеду.
— Не напишу.
Тут я впервые увидел, как она заплакала. У нее кривились губы. Может быть, она злилась на себя за то, что плачет.
— Ты думаешь только о себе! — сказала она, глотая слезы. — Но своих соседях. Твои товарищи для тебя важнее, чем я… Если ты не подашь рапорт, я навсегда уеду, так и знай!
Она побежала по мосткам обратно.
— Ну и уезжай! — крикнул я ей вслед.
Я медленно побрел сквозь снег: вдоль мохнатых перил «Чертова моста», сквозь строй ослепших улиц… Когда я вошел в каюту, Володя воззрился на меня, как на белое привидение.
Он ни о чем не стал спрашивать, хотя отлично знал, что приехала Марина. Он притащил чаю, потом пришел Зайцев. Они принялись подшучивать друг над другом, и вспоминали веселые истории, и угощали меня ветчиной. Иллюминатор совсем залепило снегом, в батарее шипело и пощелкивало, из плафона лился в каюту мягкий свет.
Прошло несколько дней. Я не знал, уехала Марина или нет. Как-то утром Володя молча передал мне записку. Круглым твердым почерком было написано: «Сергей, уезжаю сегодня пятичасовым катером. Если хочешь, приди проводить». У меня перехватило дыхание. Я кинулся к Зайцеву и отпросился на час. Не помню, как я добежал до дому. Марина стояла посредине комнаты с платьем в руках над открытым чемоданом…
Не хочу вспоминать эту сцену. Я подал рапорт и приложил к нему справку Марины.
И вот я служу на юге. Уже два с лишним года. Я сижу в техотделе и заведую фондами технического снабжения.
Здесь очень жарко, и Марина в начале лета уезжает обычно в Ленинград и прихватывает всю осень. Она всегда не в ладах с климатом.
В сущности, я никак не могу отвыкнуть от холостяцких привычек.
«Холодная погода со снегопадами на Кольском полуострове…»
Я смотрю из окна на сухие, облитые солнцем тротуары — и не вижу их. Я вижу снежную круговерть и «Чертов мост», уходящий в сизый сумрак. И нашу теплую каюту, и Зайцева, читающего «из Матфея». И, конечно, Володю Фомичева с его грандиозным аппетитом, возрастающим при качке. Я вижу, как летом, по воскресеньям, если нет дождя, матросы танцуют друг с другом под радиолу возле Циркульного дома. Вижу сопки, и серые изломы гранита, и ревущие дали моря Баренца…
Сводка погоды разбередила мне душу. Я слышу зов Севера. Почему бы снова не взять меня на подводную лодку? Разве после зайцевской школы можно что-нибудь забыть? Я не забыл. Пусть назначат хотя бы «движком» — начну все сначала.
Взять лист бумаги и написать рапорт…
Черт побери, так я и сделаю!
