– Как Айвэн? – спросил я у матери.
– Хочешь кофе? – сказала она.
– Кофе, яичницу, гренки... да все, что угодно.
Я спустился следом за матерью в полуподвальное помещение кухни, где приготовил и съел завтрак, отчего мое настроение и состояние заметно улучшились.
– Что с Айвэном? – снова спросил я.
Мать смотрела куда-то в сторону, как будто игнорируя мой вопрос, и вместо того, чтобы ответить на него, сама спросила:
– Что у тебя с глазом?
– Я наткнулся... Да ладно, чепуха, не имеет значения. Скажи мне лучше, здоров ли Айвэн.
– Я, э-э-э... – Мать казалась непривычно нерешительной и неуверенной в себе. – Врачи говорят, что он мог бы постепенно прийти в норму...
– Что значит «мог бы»? – спросил я.
– Он не хочет.
– Расскажи мне все подробно, – после паузы сказал я.
Возник тот неуловимый момент, когда поколения меняются местами и дети становятся на место родителей. И, может быть, это произошло с нами раньше, чем в большинстве семей, из-за того, что я сызмальства привык заботиться о матери. Когда мать вышла за Айвэна, эта привычка отошла на второй план, но теперь вновь естественно заняла свое прежнее место, возродившись с удвоенной силой.
Я сказал:
Мать засмеялась и продолжила:
Я кивнул.
– О, Александр. – Впервые в жизни я услышал, как ее голос дрогнул, но чувства так и не прорвали плотину, что сдерживала их.
– Расскажи мне все как есть, – сказал я. Мать помедлила. Потом произнесла:
– Он так угнетен.
– Болезнью?
– Не могу понять чем и не знаю, что с этим делать. Он почти не встает с постели, не хочет одеваться, почти ничего не ест. Я советовала ему вернуться в клинику, но он ни за что не соглашается, говорит, что ему там не нравится, и доктор Роббистон, кажется, не в состоянии посоветовать ничего дельного, что помогло бы Айвэну по-настоящему.
– Ну а есть ли у Айвэна серьезная причина быть угнетенным? У него действительно так плохо с сердцем?
– Врачи говорят, для беспокойства нет никаких оснований. Они применили одно из сосудорасширяющих средств – и это все. Ну и, конечно, пока он должен принимать витамины. – Он боится, что это конец, что он умирает? Мать наморщила свой гладкий лоб:
– Он только говорит мне, что беспокоиться не о чем.
– Можно я... пойду наверх и поздороваюсь с ним?
Мать взглянула на большие кухонные часы, висевшие высоко на стене над огромной плитой. Было пять минут десятого.
– Сейчас у него фельдшер, – сказала она. – На самом деле Айвэн в таком уходе не нуждается, но фельдшера отпускать не хочет. Вильфред, фельдшер, не нравится мне, он какой-то слишком подобострастный. Спит он у нас наверху в старой мансарде, Айвэн установил там внутреннюю телефонную связь, так что в случае чего может вызвать Вильфреда к себе и ночью, если вдруг почувствует боль в груди.
– А у Айвэна бывают такие боли ночью?
– Не знаю, – неуверенно ответила мать. – Не думаю. Но, конечно, были, когда с ним случился приступ. От этого он проснулся в четыре часа утра, но тогда он подумал, что это желудок.
– Он разбудил тебя?
Мать покачала головой. У них с Айвэном были хотя и смежные спальни, но у каждого – своя. Не потому, что между ними существовало отчуждение, а просто им так хотелось.
– Я вошла к нему пожелать доброго утра, – сказала мать, – и дать ему газеты, как всегда, а он был весь в испарине и прижимал руку к груди.
– Надо было сразу сообщить об этом мне, – сказал я. – Джед передал бы мне телеграмму. Вам самим со всем этим трудно справиться.
– Приходила Пэтси...
Пэтси – дочь Айвэна. Хитроглазая. Ее главный интерес – и навязчивая идея – помешать Айвэну завещать свое состояние и свой пивоваренный завод моей матери. Документа о передаче имущественных прав Айвэна не существовало, и Пэтси, наверное, с удовольствием утопила бы меня, как потенциального наследника матери, в серной кислоте. Я же всегда приторно улыбался ей.
– Пэтси? Зачем она приходила? – спросил я.
– Айвэн был в клинике, когда она появилась здесь. Она звонила по телефону. – Мать умолкла ради пущего эффекта.
– Кому? – спросил я так простодушно, как того и ожидала мать.
Темные глаза матери весело блеснули.
– Она звонила Оливеру Грантчестеру. Оливер Грантчестер – адвокат Айвэна.
– Она совсем потеряла стыд? – спросил я.
– О, окончательно, дорогой.
Пэтси тоже всех называла «дорогими». Она, казалось мне, и убить бы могла, приговаривая: «Извини, дорогой», пока вонзала в сердце стилет.
– Она сказала Оливеру, – улыбнулась мать, – что если Айвэн изменил свое завещание, то она опротестует это.
– И нарочно говорила так, чтобы ты слышала.
– Если бы она не хотела, чтобы я слышала, то легко нашла бы другое место для этого звонка. И в клинике она, конечно, была все эти дни слаще меда. Любящая дочь. Это у нее хорошо получается.
– И сказала, что не надо вызывать меня из Шотландии, потому что она сама позаботится обо всем.
– О дорогой, ты знаешь, какая она положительная и безупречно правильная...
– Как прилив и отлив.
Учтивость – скверная штука, часто думал я. Попался бы этой сахарной Пэтси кто-нибудь, кто вы сказал бы ей всю правду в лицо. Но если, натолкнувшись на откровенное противодействие, она и тут сумела бы произвести впечатление «бедной маленькой простушки», ее потенциальные критики выиграли бы меньше, чем она. В свои тридцать четыре года Пэтси имела мужа, троих детей, двух собак и няньку, которая изо всех сил старалась угодить ей.
– С пивоваренным заводом возникли серьезные проблемы, – сказала мать, – и я думаю, Айвэн волнуется еще из-за кубка.
– Какого кубка?
– Кубка короля Альфреда, какого же еще? Мое настроение ухудшилось.
– Ты имеешь в виду скачки? – спросил я. Скачки за «Золотой кубок короля Альфреда», спонсируемые пивоваренным заводом Айвэна как прекрасная реклама для «Золотого пива короля Альфреда», ежегодно проходили в октябре и стали обязательной частью программы года.
– Скачки или сам кубок, – сказала мать. – Точно не знаю, не уверена.
В этот не очень подходящий момент в кухню внезапно вторглись две женщины средних лет, груз но протопавшие по ступеням лестницы, ведущей снаружи в полуподвал, и представшие передо мной и матерью с непринужденностью старых знакомых.
– Доброе утро, леди Вестеринг, – сказали они. Обе разом. Сестры, наверное. И обе разом посмотрели то
