— Слушай, Танюша, наверняка Алексан-Семенычу будет приятно, если ты этот вечер проведешь с ним. Все-таки окончание школы, сама понимаешь…
— Так я и не собираюсь никуда уходить сегодня! Но ты приходи, мы проведем его втроем…
— Не знаю, может, не стоит… Сделаем так, Танюша: я тебе вечером позвоню, часов в восемь. Ну, я побежал.
— Сережа! Привет не забудь смотри!
И вот она идет по проспекту Ленина под знойным июньским солнцем сорок первого года — выпускница средней школы, высокая тоненькая девушка с коротко подстриженными кудрями цвета начищенной темной меди, большеглазая и чуть веснушчатая. Ей очень хочется побежать вприпрыжку, но положение обязывает, и она идет с большим достоинством, держась, по обыкновению, очень прямо и слегка щурясь от солнца, — идет во всеоружии своих семнадцати лет и новенького аттестата.
У первой таксофонной будки она останавливается и выгребает из кармашка мелочь. Теперь уже можно — и нужно — купить себе сумочку. По правде сказать, она уже присмотрела одну — такую маленькую, продолговатую, сейчас это модно…
Как обычно, проходит некоторое время, пока телефонисты на коммутаторе соединяют ее с полковником. В будке очень жарко, Таня вздыхает, переминается с ноги на ногу и то и дело отбрасывает от щеки надоедливую, как муха, прядку волос. Наконец в трубке слышится знакомый голос.
— Дядясаша! — кричит она, прижимая к уху горячий влажный кружок эбонита. — Дядясаша, всё!! Понимаешь — четыре «хорошо» и целых семь штук «отлично!» Ура, Дядясаша!!
— Ну, Татьяна… — Голос полковника становится вдруг совсем хриплым. — Татьяна, я тебя… э-э-э… поздравляю от всей души. Молодец, брат, молодец…
— Служу — Советскому — Союзу!! Ты очень рад, Дядясаша?
— Согласись, Татьяна, вопрос несколько неуместен. Ну, отлично, отлично. Ты что делаешь сегодня вечером?
— Пока ничего, в восемь должен позвонить Сережа. А что?
— Я хотел тебя попросить уделить сегодняшний вечер мне. Если ты не возражаешь, конечно. Мне хотелось бы поужинать с тобой где-нибудь в городе. Или у тебя более интересная программа?
Нет, ну этот Сережа — просто колдун какой-то! Как он мог догадаться?
— Нет, Дядясаша, никакой программы нет, правда. Хорошо, я тогда скажу Сереже, что сегодня не могу… Я очень рада, Дядясаша!
— Разумеется, если у тебя действительно…
— Нет-нет, Дядясаша, я же говорю! В котором часу ты будешь дома?
— Часов в девять, скажем лучше — в двадцать один тридцать. Постарайся быть готовой к этому времени.
— Есть быть готовой в двадцать один тридцать! Что ты мне посоветуешь надеть, Дядясаша?
— Право, не знаю. Ну, мне нравится твое это — черное, что ли, с белым воротом…
— Слушаю, товарищ полковник! Хорошо, к половине десятого я тебя жду…
В настоящем ресторане она не была еще никогда в жизни. Интересно и немного страшновато, если судить по тому, что обычно пишется в книгах о подобных местах. Страх наводил уже швейцар, распахнувший перед ними входную дверь, — огромный, бородатый, в странном обшитом галунами длинном пальто с золотыми пуговицами до самого низа.
Впрочем, уже в вестибюле Таня расхрабрилась настолько, что даже пожалела об отсутствии какой- нибудь накидки — или что обычно надевают в таких случаях? — которую можно было «небрежным жестом» отдать гардеробщику. Поправляя прическу перед зеркалом, она смотрела не столько на себя, сколько на полковника, стоявшего за ее спиной. Дядясаша был сегодня просто великолепен, — ради торжественного дня на нем была парадная серая форма, черный галстук подчеркивал белизну крахмальной сорочки, на груди блестели три ордена, юбилейная медаль и Золотая Звезда Героя. У кого еще в Энске есть такой Дядясаша?
Смело вступив в зал, она опять притихла, немного оглушенная джазом и ослепленная блеском зеркал и раззолоченных капителей. Когда Дядясаша передал ей меню, она только глянула на него испуганными глазами и спрятала руки под стол, отрицательно мотнув головой.
— Ладно, — сказал тот, раскрыв переплет и неторопливо водружая на нос очки, — будем считать, что ты доверяешь моему вкусу…
Доверие оказалось оправданным. Все, что им подали, выглядело очень красиво и, надо полагать, было вкусно; впрочем, на этот счет у Тани определенного мнения таи в не сложилось. Во-первых, ей из-за новизны обстановки было не до этого, а во-вторых, как известно, в ресторане полагается признавать вкусным все — даже устрицы. Если бы ей сейчас преподнесли устрицу, она, очевидно, должна была бы похвалить и этого мерзкого моллюска — или же сознаться в своем невежестве, а это никому не приятно.
— А шампанское пить будем? — заговорщицки спросила она у Дядисаши, немного освоившись и почувствовав, что есть больше не хочется. — В таких случаях ведь полагается, правда?
— Разумеется, я уже заказал, — кивнул полковник.
Действительно, принесли и шампанское. Таня ожидала выстрела, но, к ее разочарованию, официант раскупорил вино совершенно бесшумно.
— Ну, что ж, Татьяна, — сказал полковник. — Выпьем, брат, за окончание твоих школьных лет. Скоро ты начнешь самостоятельную жизнь…
Он помолчал, глядя на быстро бегущие со дна пузырьки и, видимо, желая сказать что-то еще. Потом крякнул, так ничего и не сказав.
— Да… ну ладно. За твое большое счастье, Татьяна.
— Спасибо, Дядясаша… — шепнула Таня, обеими руками, чтобы не расплескать, держа полный до краев бокал.
Морща от удовольствия нос, она маленькими глотками допила до дна покалывающее ледяными иголочками вино и пожалела, что в ресторане бить бокалы не полагается.
Полковник снова взялся за свой коньяк. Пил он не закусывая.
— Ну что ж, Татьяна… — сказал он, закурив. — Вот и подошла к концу наша с тобой совместная жизнь. Да, брат, пять лет почти…
— Ты говоришь так, словно нам предстоит расстаться навсегда…
— Во всяком случае, надолго. Целый год! Для меня это очень долго, Татьяна. Приемные испытания начинаются в августе? Видишь, значит, через какие-нибудь полтора месяца вам уже нужно ехать…
Таня косится на полковника и подавляет вздох. Правда, это ведь очень долго — целый год. Нет, у нее просто не повернется язык сказать Дядесаше о поездке в Тулу, — придется Сереже ехать одному, как это ни печально. Может быть, не на месяц, а недельки на три. А потом они встретятся уже в Ленинграде… Или договорятся о встрече в Москве. В Москве было бы лучше — все-таки она должна сама показать Сереже свой родной город.
— …почти пять лет, — медленно говорит полковник, постукивая папиросой по краю пепельницы. — Не успеешь оглянуться… Ну что ж, Татьяна, я надеюсь — ты на меня не в обиде за то, что я не сумел создать для тебя более нормальную семейную обстановку…
— Дядясаша, милый…
— Погоди. Я не умел тебя воспитывать, я это знаю… И никогда не надеялся, что буду уметь. Тут уж, брат, не моя вина… Но, так или иначе, тебя воспитали — школа, Зинаида Васильевна, твои друзья, и я думаю, воспитали неплохо… в основном, хотя у тебя есть много недостатков. Я о них уже говорил, и ты обещала принять мои слова к сведению.
— Конечно, Дядясаша…
— Да… А сейчас я смотрю на тебя, и мне особенно… огорчительно, что твое воспитание обошлось в общем без моего участия. Я только совсем недавно понял, какое это огромное дело — из ребенка сделать взрослого, настоящего человека… Может быть, вернись мы сейчас назад, к тридцать шестому году, я вел бы себя совсем иначе… Может быть, я должен был бы посещать какие-нибудь курсы, принимать участие в работе родительских комитетов, что-нибудь в этом роде. Тогда у меня не было бы теперь этого печального сознания… непричастности к твоему воспитанию. Я ведь всегда смотрел на тебя как на свою дочь, Татьяна,
