– Нет.
– Прекрасно… Мне нужно многое сказать вам. Как насчет ленча?
– С удовольствием.
– Вот и отлично. Да, кстати о вашем отчете… – Он достал из внутреннего кармана исписанные моей рукой листки и разложил их на столе. – Я бы хотел, чтобы вы убрали ту часть, где просите прислать помощника, заменив ее описанием применения огнемета. Сможете? Тогда садитесь вон за тот стол, а когда вы закончите, отдадим все это отпечатать.
Когда я написал все, что он просил, мы обсудили, какие обвинения можно выдвинуть против Хамбера, Касса и Джада Уилсона, а также против Соупи Тарлтона и его приятеля Льюиса Гринфилда. Потом он посмотрел на часы и решил, что настало время ленча. Беккет отвез меня в свой клуб, показавшийся мне сплошь темно-коричневым, где мы заказали пирог с мясом, почками и грибами (я выбрал его, чтобы можно было незаметно обойтись без ножа, одной вилкой). Но Беккет все-таки заметил.
– Рука все еще болит?
– Уже гораздо лучше.
Он кивнул и оставил эту тему. Зато он рассказал мне о визите, который он нанес престарелому дяде Эдамса, живущему в холостяцком комфорте на Пиккадилли [20].
– По его словам, Пола Эдамса еще в детстве отправили бы в исправительную колонию для малолетних преступников, если бы не богатые родители. Из Итона [21] его выгнали за подделку чеков, а из следующей школы – за азартные игры. Родителям вечно приходилось платить, чтобы вытащить его из очередной истории, и психиатр сказал им, что он не изменится по крайней мере лет до сорока – пятидесяти. Могу себе представить, как им было тяжело – ведь он единственный ребенок! Когда Эдамсу было двадцать пять, его отец умер, и мать одна продолжала оберегать его от слишком серьезных неприятностей. Лет пять назад ей пришлось выложить огромную сумму, чтобы замять скандал – Эдамс без всякой причины сломал руку какому-то парню, и сна пригрозила, что добьется признания его психически ненормальным, если он снова выкинет что-нибудь подобное. А через несколько дней она выпала из окна собственной спальни и разбилась насмерть. Ее брат – этот самый дядя – говорит, что, по его мнению, Эдамс приложил к этому руку.
– Я бы не удивился, – согласился я.
– Так что вы были правы – он действительно психопат.
– Об этом было нетрудно догадаться.
– По тому, как он обращался лично с вами? – Да.
Мы уже покончили с пирогом и перешли к сыру. Беккет с любопытством взглянул на меня и спросил:
– Так что за жизнь была у вас там, в конюшне Хамбера?
– Курортом это, пожалуй, не назовешь.
Он подождал продолжения, но, так как я замолчал, спросил еще раз:
– Больше вам нечего рассказывать?
– Пожалуй, нечего. Очень хороший сыр.
Мы выпили кофе и по стаканчику бренди, налитого из бутылки, на которой стояло имя Беккета, а потом медленно пошли пешком обратно.
В кабинете он опять с видимым удовольствием погрузился в свое кресло, откинув голову и положив руки на подлокотники, а я занял свое место напротив него.
– Насколько я знаю, вы скоро возвращаетесь в Австралию?
– Да.
– Не терпится снова впрячься?
Я взглянул на него. Он ответил мне прямым, твердым и серьезным взглядом. Он ждал ответа.
– Не так, чтобы очень.
– Почему?
Я пожал плечами и усмехнулся.
– Кому же это нравится?
Пожалуй, не стоит слишком распространяться на эту тему, подумал я.
– Вы возвращаетесь к благополучию, вкусной еде, солнцу, своей семье, прекрасному дому и работе, которую делаете отлично… Так?
Я кивнул. Черт его знает почему, но меня все это не особенно привлекало.
– Скажите мне правду, – вдруг сказал он. – Только чистую правду, без всяких уверток. Что-то не так?
– Да все мой идиотский беспокойный характер, больше ничего, – сказал я легкомысленным тоном.
– Мистер Роук. – Он слегка выпрямился в кресле. – У меня есть веские основания задавать вам эти вопросы. Пожалуйста, ответьте мне честно – чем вас не устраивает ваша жизнь в Австралии?
Наступило молчание, когда я думал, а он ждал. В конце концов я решил, что, какими бы ни были его веские основания, я ничего не потеряю, если выскажусь начистоту.
– Работа, которой я занимаюсь, должна бы по идее приносить мне удовлетворение, а приносит только скуку и пустоту.
