– Так тебе и надо, – вырвалось у меня беззвучно.
Я пополз по полу, волоча за собой ногу в гипсе. Я продвигался к телефону, который опрокинулся на пол вместе со столиком. Нашарил трубку, потянул за шнур. Выудил из мрака аппарат. Нажал пальцем на кнопку. Гудок. Нашел диск. Три... девять... один...
– Да? – Голос у Тони был заспанный.
Я проявил идиотскую беспечность. Не услышал, как подкралась сзади беда. Я получил страшный удар костылем по голове и рухнул на телефон, так и не успев сказать Тони, чтобы он летел во весь опор ко мне на помощь.
Я очнулся там же, где оставил меня Оукли. На полу. Аппарат был подо мной, а трубка выпала из руки.
Уже рассвело. На улице тучи, дождь, холод. Страшно болела голова.
Постепенно стал вспоминать, что произошло. Начал собирать свои останки с ковра.
Сначала на постель. Там первый привал. Так я и лежал, чувствуя себя отвратительно и оглядывая кошмар, в который он превратил мою спальню.
Оглушив меня, он уже ничего не боялся. Он опустошил ящики и шкаф, выбросив на пол содержимое. Все, что можно было разбить, он разбил. Рукава нескольких моих костюмов были разодраны. Портрет Розалинды разорван на четыре части, а серебряная рамка перекручена и сломана. Это скорее походило не на обыск, а на месть. Не умеет проигрывать этот самый Дэвид Оукли. То, что я увидел в гостиной через приоткрытую дверь, свидетельствовало: ее постигла участь спальни. Я лежал, испытывая боль во всех частичках тела. Я не стал проверять, нашел ли Оукли то, за чем пришел, потому что знал и так, – не нашел. Я думал о том, что он мне наговорил.
Думал о Крэнфилде.
Думал о Гоуэри.
Как только я сниму гипс и снова смогу свободно передвигаться, то быстро разберусь со своими противниками. Только придется немного побегать. Но для этого нужны две ноги, а не одна.
В самое ближайшее время Оукли доложит хозяевам о провале. Интересно, пошлют ли его попытать удачи второй раз. Очень бы этого не хотелось.
Я заворочался на кровати, пытаясь устроиться поудобнее. В свое время я в течение пяти дней дважды получил сотрясение мозга, и ничего, выжил. В другой раз по мне промчался целый табун лошадей, и это было похуже, чем костыль Оукли. Я переломал костей столько, сколько хватило бы для кладбища средних размеров, но все переломы срослись. И все равно сейчас я чувствовал себя гораздо хуже, чем после всех этих падений с лошадей. В конце концов я понял, в чем дело: тошнило от одной мысли о том, что меня бил другой человек. Лошади, твердая земля, даже поезд – все это было иное, безличное. Визит Оукли оказалось пережить труднее. То, как мы переносим боль, определяется тем, что именно ее вызывает.
Я чувствовал себя отвратительно. Не мог заставить себя встать и привести в порядок квартиру.
Я закрыл глаза, чтобы хоть ненадолго отключиться от всего этого. Все удалось вполне – я заснул.
Голос над головой произнес:
– Вы когда-нибудь научитесь закрывать дверь?
– Только не перед вами, – отозвался я со слабой улыбкой.
– У меня уже появилась дурная привычка: находить вас в обморочном состоянии.
– Надо от нее отучаться.
Я открыл глаза. День в разгаре. Но по-прежнему дождь. Рядом с кроватью стояла Роберта в ослепительно желтом плаще, усеянном каплями дождя. Ее медно-красные волосы были собраны в конский хвост, и она глядела по сторонам с явным отвращением.
– Вы знаете, что уже половина одиннадцатого? – спросила она.
– Нет.
– Вы всегда так разбрасываете одежду по полу, когда ложитесь спать?
– Только по средам.
– Хотите кофе? – спросила она, пристально посмотрев на меня сверху вниз.
– Да, пожалуйста.
Осторожно ступая среди всего этого хаоса, она пробралась к двери, прошла через гостиную и исчезла из поля моего зрения. Я провел рукой по подбородку. Щетина. На затылке имелась шишка, а на челюсти здоровенный синяк. Все прочие ушибы, ссадины и раны на моем теле громко запели на все голоса. Я не стал слушать утренний концерт.
Роберта вернулась – без плаща, но с двумя чашками, из которых валил пар. Она осторожно опустила их на пол. Затем поставила на место ночной столик и водрузила на него чашки.
Ящик выпал из стола и валялся на полу. Рядом был конверт, Оукли, похоже, и не заглянул в него, – не счел нужным, а скорее не заметил. Подобрав разбросанные костыли, Роберта поставила их у постели.
– Спасибо, – сказал я.
– Вы очень спокойно относитесь ко всему этому...
– Я уже успел полюбоваться...
– И после этого уснули как ни в чем не бывало?
– Да вот решил немного поспать...
Она чуть внимательней посмотрела на мое лицо и положила руку мне на голову. Я поморщился от боли. Она убрала руку.
– С вами обошлись так же, как с квартирой?
– Примерно.
– За что же?
– За упрямство.
– Вы хотите сказать, – недоверчиво протянула она, – что могли бы избежать всего этого, но не пожелали?
– Если есть смысл уступать, я уступаю, если нет, стою на своем.
– Значит... все это... не повод уступать?
– Нет.
– Вы сумасшедший.
– Вы правы, – вздохнул я, чуть приподнялся и потянулся за кофе.
– Вы позвонили в полицию? – спросила Роберта.
Я покачал головой:
– Они тут будут лишними.
– Кто же это сделал?
Я улыбнулся:
– Мы с вашим отцом получили обратно наши лицензии.
– Что-что?!
– Сегодня это, наверное, будет официально подтверждено.
– Отец уже знает? Как это произошло? Это сделали вы?
– Нет, он пока что не знает. Можете ему позвонить. Пусть свяжется со всеми владельцами. В ближайшее время об этом будет объявлено в газетах – либо в сегодняшних вечерних выпусках, либо в завтрашних утренних.
Она взяла с пола телефон и, устроившись на краешке моей кровати, позвонила отцу. В ее голосе было нескрываемое ликование, глаза сверкали. Сначала он ей не поверил.
– Келли говорит, что это правда, – возразила она.
Крэнфилд продолжал высказывать сомнения, и Роберта передала мне трубку.
– Скажите ему сами.
– Кто вам об этом сообщил? – спросил меня Крэнфилд.
– Лорд Ферт.
– Он не объяснил, почему они изменили решение?
– Нет, – солгал я. – Просто они еще раз вернулись к решению комиссии и отменили его. С сегодняшнего дня мы снова в полном порядке. Официальное сообщение будет в «Календаре» на следующей неделе.
– Значит, никаких объяснений? Странно! – не унимался Крэнфилд.
