– Дай мне знать, – сказал он, обернувшись ко мне.
– Ладно.
– Я хочу, чтобы ты остался.
Я был приятно удивлен.
– Спасибо, – сказал я.
Он грубовато похлопал меня по плечу – никогда он еще так откровенно не проявлял свою приязнь. И это больше, чем все крики и угрозы, заставило меня захотеть согласиться. Реакция, промелькнуло в голове у меня, старая, как мир. Чаще волю узника ломала доброта, а не пытка. Человек всегда ощетинивается против давления, но доброта подкрадывается сзади и бьет в спину, и воля твоя растворяется в слезах и благодарности. Куда труднее поставить стену против доброты. А я всегда думал, что против Гарольда мне не понадобится отгораживаться…
Инстинктивно я захотел сменить тему разговора и ухватился за ближайшую мысль – о Джордже Миллесе и его фотографиях.
– М-м, – сказал я, когда мы так вот стояли, чувствуя себя слегка неуютно. – Помнишь те пять лошадей Элджина Йаксли, которых застрелили?
– Что? – озадаченно спросил он. – А при чем тут Виктор?
– Ни при чем, – сказал я. – Я просто вчера думал об этом.
Раздражение тотчас же вытеснило мимолетные чувства, что было облегчением для нас обоих.
– Ради бога, – резко сказал он. – Я серьезно. Твоя карьера под угрозой. Можешь делать, что хочешь. Можешь идти к черту. Дело твое.
Я кивнул.
Он резко повернулся и сделал два решительных шага. Затем остановился, обернулся и сказал:
– Если тебя уж так интересуют лошади Элджина Йаксли, то почему бы тебе не спросить Кенни? – Он показал на одного из конюхов, который наливал из крана воду в два ведра. – Он ухаживал за ними.
Гарольд снова отвернулся и твердыми шагами пошел прочь, выражая каждым своим движением гнев и злость.
Я нерешительно побрел к Кенни, не зная толком, о чем его спрашивать, да и вообще не понимая, хочу ли я его расспрашивать.
Кенни был одним из тех людей, чья защита от мира была совсем другой – он был глух к добру и открыт страху. Кенни был прирожденным почти правонарушителем, с которым представители социальных служб обходились с таким, с позволения сказать, пониманием, что он спокойно мог презрительно чихать на все попытки подойти к нему по-доброму.
Он смотрел на меня с нарочито безразличным, почти наглым видом. Это был обычный его вид. Красноватая обветренная кожа, слегка слезящиеся глаза, веснушки.
– Мистер Осборн говорит, что ты работал у Барта Андерфилда, – сказал я.
– И что?
Вода перелилась через край первого ведра. Он наклонился, отодвинул его в сторону и пододвинул ногой под струю второе.
– И ты ухаживал за лошадьми Элджина Йаксли?
– Ну?
– Тебе было жаль, когда их застрелили?
Он пожал плечами.
– Допустим.
– Что сказал насчет этого мистер Андерфилд?
– Чего? – Он уставился прямо мне в лицо. – Да ничего не сказал.
– Он не сердился?
– Насколько я заметил, нет.
– А должен бы, – сказал я.
Кенни снова пожал плечами.
– Да уж по меньшей мере, – сказал я. – У него пристрелили пятерых лошадей, а такого ни один тренер с такой конюшней, как у него, не может себе позволить.
– Он ничего не сказал. – Второе ведро было почти полно, и Кенни завернул кран. – Похоже было, что эта потеря его не особо заботит. Хотя немного позже кое-что его вывело из себя.
– А что?
Кенни с безразличным видом взял ведра.
– Не знаю. Просто он стал прямо-таки сварливым. Некоторым владельцам лошадей это надоело, и они ушли от него.
– Ты тоже, – сказал я.
– Ага. – Он направился через двор. Вода мягко плескалась при каждом его шаге. Я пошел за ним,
