— И действительно хорошо?
— Плохого бы я вам не посоветовала! Это, голубчик… настоящая литература. Я, правда, не знаю, как вы вообще относитесь к Леонову… писатель своеобразный, к его языку нужно привыкнуть. Понимаете, будто не пером пишет, а на коклюшках вывязывает… Некоторых это раздражает, и я согласна — иногда есть даже некоторая нарочитость. Ну, и в сюжете… мне показалось, например, что вся линия Грацианского — прочитаете, есть там такой архизлодей, — проще как-то можно было, естественнее! Но бог с ним, большому таланту и промахи простительны, а это такой талантище… И вся книга, это… как гимн, понимаете, как песнь — о России, о людях русских, о русской природе… Завидую вам сейчас, голубчик, первое знакомство с такой книгой — это праздник. Вы без портфеля нынче? Тогда я заверну…
Надежда Аркадьевна заботливо упаковала «Русский лес» в плотную бумагу и крест-накрест обвязала шпагатом.
— Спасибо, — сказал Полунин. — Постараюсь не задержать.
— Да, если можно. Впрочем, только начните — сами не оторветесь. На выставке были уже?
— Да, сегодня.
— Правда? Я по воскресеньям не хожу туда, еще ненароком придавят. В будни там попросторнее. Первый раз нынче были?
— Да… все как-то не мог выбраться. Да и Евдокия занята была всю неделю.
— Ах, вы были вместе. Ну, и… что она?
— Да ничего, — Полунин усмехнулся. — Поедем, говорит, домой.
— Даже так? — Надежда Аркадьевна приподняла брови, помолчала, симметрично раскладывая по столу остро заточенные карандаши. — Скажите на милость… И вы думаете, всерьез?
Полунин пожал плечами.
— В смысле — обдуманно? Нет, конечно. Искренне — да, но не больше. Да и что мог бы обдумать человек, не имеющий ни малейшего представления… Поедем, говорит, я буду доить лошадей!
— Что ж, здесь все зависит от вас, — еще помолчав, сказала Основская. — Евдокия Георгиевна, в сущности, ребенок еще… Чаю хотите?
— Спасибо, нет. Я вот закурил бы, с вашего позволения.
— Курите на здоровье, меня все читатели обкуривают. Да… Я всякий раз, когда ухожу оттуда, даю зарок. Все, говорю себе, хватит, последний раз! А назавтра снова тянет. Наверное, с пьянчужками так бывает, с настоящими, которым уже не остановиться. Больно это, голубчик. Сознавать себя отстраненной — больно, а увидеть, соприкоснуться — еще больнее…
— Приходилось вам разговаривать с кем-нибудь из персонала? — спросил после паузы Полунин.
— О, я там уже почти со всеми перезнакомилась. Боже мой, обычные русские люди — приветливые, доброжелательные… Конечно, масса перемен, я все понимаю, но главное — Россия, русский человек — это не меняется, нет, я верю, этого не изменить никому…
В комнате опять повисло молчание. Полунин, опустив голову, машинально покручивал пальцем рекламную пепельницу в виде автомобильного колеса с надетой на него покрышкой марки «Пирелли».
— Надежда Аркадьевна, — сказал он вдруг, и вдруг понял, что именно ради этого пришел сегодня в библиотеку и что уже несколько часов — и там, в порту, и позже, бродя по улицам, — он знал, что придет сюда и заговорит именно об этом. — Вы, помнится, как-то говорили об одном товарище… ну, из нашего консульского отдела, если не ошибаюсь…
— Да, — отозвалась Основская тотчас же, — я его как раз недавно видела. Алексей Иванович Балмашев, он был на открытии выставки. А что?
— Так, вспомнилось просто… — Полунин снял с пепельницы игрушечную автопокрышку, это была точная модель-копия, с филигранным рисунком протектора и отштампованным по боковинкам названием фирмы; катнув по столу, он снова надел ее на стеклянный обод. — Вы, вообще, встречаетесь с ним… регулярно?
— У меня советский паспорт, — естественно, что мне приходится иногда бывать в консульстве, и к Алексею Ивановичу заглядываю при случае.
— Дело вот в чем… Я просто сейчас подумал — вы, кажется, говорили, что он человек… располагающий? Я подумал, что если при случае… это не к спеху, разумеется, но… спросите у него, если не забудете, — не будет ли он против, если я когда-нибудь к нему зайду познакомиться.
— Помилуйте, а с чего бы это сотруднику посольства отказаться от знакомства с соотечественником?
— Ну, не знаю, все-таки я перемещенное лицо, — возразил Полунин с наигранной шутливостью. — А вдруг это козни мирового империализма? Нет, серьезно, Надежда Аркадьевна, вы постарайтесь выяснить. Почем знать, какие у них теперь на этот счет правила… еще чтобы не поставить человека в неловкое положение…
— Я понимаю, голубчик, — задумчиво сказала Основская. — Я понимаю… Нет, то есть я совершенно уверена, что опасения ваши напрасны! Но я непременно выясню, если так вам будет спокойнее.
— Да, так будет лучше. Расскажите ему обо мне, что знаете. А знаете вы практически все.
— Почти, скажем так, — Основская улыбнулась. — Хорошо, я завтра же побываю у Алексея Ивановича. Дело в том, что он, я слышала, в июле собирается в отпуск, — хорошо бы вам успеть…
— О нет, нет, это совершенно не к спеху, — быстро сказал Полунин. — Я ведь сейчас на работе, меня в любой момент могут вызвать обратно в Парагвай. Вы договоритесь, а я не смогу прийти, получится глупо — напросился, мол, на встречу, а сам исчез. Поэтому не будем пока ничего уточнять, вы просто позондируйте предварительно почву…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Проводив улетевшего в Италию Дино, Филипп рассчитывал отдохнуть от конспирации и привести в порядок свои заметки о Парагвае, — их уже столько поднакопилось у него к этому времени, что грех было бы полениться, не свести воедино всю эту богатейшую информацию. Любопытная получится книжка; Дитмар Дитмаром, но почему не сочетать полезное с приятным? «Письма из сельвы», которые он аккуратно отсылал в редакцию каждые две недели, были откровенной халтурой, рассчитанной на невзыскательный вкус среднего подписчика «Эко де Прованс» — фермера, коммерсанта, мелкого чиновника. Такому читателю нужна экзотика, а не социология. К тому же очерки публиковались сразу, и их несомненно прочитывали в парагвайском посольстве в Париже; стоило хотя бы в одном появиться серьезному материалу, проливающему свет на истинное положение дел в этой стране, и экспедицию незамедлительно выдворили бы из Парагвая. Когда они отсюда уедут — дело другое, тогда руки у него будут развязаны. А пока можно продолжать собирать материал.
Он поделился своими планами с Астрид, и та с энтузиазмом включилась в работу — делала вырезки из газет, целыми днями просиживала в Национальной библиотеке (после возвращения из Чако они поселились в Асунсьоне), выискивая те или иные сведения по истории страны. Филипп научил ее фотографировать и даже доверял теперь свой драгоценный «Хассельблад», которым дорожил как зеницей ока.
В начале июня они уехали из столицы, чтобы осмотреть некоторые наиболее крупные — по парагвайским масштабам — города: Пилар, Коронель-Овьедо, Вильярика, Консепсьон, где в эпоху иезуитского владычества находилась резиденция главы ордена. На обратном пути Астрид захотела остановиться в Каакупе — месте паломничества к чудотворной статуе Голубой Девы. И здесь начались неприятности.
Наутро после приезда к Филиппу явился какой-то местный «хефе полисиаль» и потребовал предъявить все экспедиционные бумаги; он долго изучал разрешения, таможенные и карантинные свидетельства, завизированные министерством внутренних дел крупномасштабные карты районов обследования, наконец сложил все это в портфель и унес с собой. Протесты не помогли — «хефе» загадочно сослался на указания свыше.
Филипп с Астрид помчались в Асунсьон, езды до столицы было немногим более часу, но на полпути у них заглох мотор. Не пытаясь обнаружить поблизости механика, Филипп принялся сам искать неисправность, проверил зажигание, систему бензоподачи, карбюратор — все было вроде бы в порядке, однако двигатель не заводился. Когда он наконец соизволил заработать — так же неожиданно и необъяснимо, — было уже полчетвертого; пока доехали до Асунсьона, рабочий день в государственных учреждениях кончился. Филипп оставил джип в первой попавшейся мастерской и отправился с Астрид в гостиницу.
