старпома, меня с капитаном, паука и плел свою «паутину» — что-то вычислял, на его светящемся экране скакали формулы и цифры.
А рыцари и дамы плясали, вертелись вокруг нас и кричали:
— В темницу их! Пытать их!
— Господа, — сказал старпом. — Сейчас они неуязвимы. Но может быть, Кеша сумеет овеществить их и скушать? А, Кеша? Подумай. А пока отведите их в темницу.
В углу зала рыцари открыли люк и по выщербленным ступеням стащили нас вниз. В стене, в расщелине между камнями, они закрепили два факела. Осветилась страшная картина: сырые неровные стены, топоры, клещи, крючья и другие орудия пыток, человеческие кости на полу. Паук сплел еще две сетки и еще крепче опутал нас. Рыцари полюбовались, как мы с капитаном болтаемся под потолком, похохотали и ушли, тщательно закрыв люк.
Мухи в липкой паутине — так мы выглядели с капитаном, когда еще какое-то время отчаян барахтались, пытаясь вырваться на свободу.
— Бесполезно, — сказал капитан и, желая подбодрить меня, добавил: — Пока бесполезно.
— А сумеет паук овеществить нас?
— Вот это уж никак. Старпом просто пугает.
Мы замолчали. Тишина. Лишь с потолка изредка падали капли воды, да сверху, из зала, доносился еле слышный гул: пир продолжался.
Стена перед нами неожиданно затуманилась, и сквозь нее просочился Великий Вычислитель. Глядя на капитана, он заполыхал на своем экране разноцветными кругами. Капитан жестами показал, что ничего не понимает.
— Ах да! — заговорила жаба. — Забыл, что ты звуко-говорящий. Я ведь узнал тебя, профессор Рум. Слышал на галактическом симпозиуме твой доклад о единстве идеального и материального. Так себе теорийка. Не убеждает.
— Ты все еще вульгарный материалист? — удивился капитан.
— Не вульгарный, а последовательный, — обиделась жаба.
— А как же расцениваешь наше нынешнее идеальное состояние?
Этот вопрос поставил Вычислителя в тупик. Он хмурился и с натугой напряженно размышлял, что было видно по лихорадочно скачущим формулам и цифрам.
— Признаюсь, не могу понять, — выдавила из себя жаба. — Тысячи лет пытаюсь осмыслить и вычислить. Не получается.
— В том-то и дело, что не все поддается вычислениям. Своими абстрактными категориями, формулами ты разрушаешь живую ткань природы и получаешь мертвые структуры. И сокровенная тайна ускользает, уходит, как вода сквозь песок. Нет, душу Вселенной можно почувствовать только душой.
— Ну и мастак ты поговорить, — проворчала жаба. — А я ведь пришел не для диспутов. Я пришел освободить вас.
— Ты же рыцарь зла. Ты с ними. Слышишь, пируют?
— Ах, эти… — Вычислитель презрительно махнул лапой. — Дурачье. Только один там выделяется. У, как крупно выделяется, негодяй. Этот… Как вы его называете?
— Старпом.
— Умен, каналья. Очень умен. Но непонятный.
— Не вычисляется? — насмешливо спросил капитан.
— Да, сложный тип. Вот художник, — жаба показала лапой на меня, — считает его злым как дьявол.
«Угадал, мерзавец», — пронеслась у меня неприязненная мысль.
— Не угадал, а вычислил. — Жаба нахмурилась, что было видно по серым, мрачным тучам на ее лбу- экране. — И не называй меня мерзавцем. Я пришел с добром, а вы…
— А ты поклянись, что вычислил нам добро, — вмешался капитан. — Поклянись!
— Клянусь Великим и Святым Болотом! — вскинув лапу, торжественно произнесла жаба и вдруг спохватилась.
— А, попался, голубчик. Клятва произнесена, и отступать уже нельзя, — рассмеялся капитан и, обратившись ко мне, пояснил: — Более святой-клятвы у него нет. Это его слабость.
— Не слабость, а принцип, — возразила жаба. — Тебе, профессор Рум, я вычислил счастливую судьбу на счастливой планете. И мне там будет хорошо. Ах, какое там чудное болото! Ко мне сквозь все времена и пространства из всех уголков Вселенной текут, так и текут гравитационные и другие волны. И я вижу сквозь мглу веков и пространств, пока неясно, эту чудесную планету. Художник попадет туда не сразу. Но попадет и найдет то, что давно ищет, — покой, домашний уют, своего рода тепленькое болото! Хе! Хе! Хе! — Жаба затряслась то ли в ироническом, то ли в одобрительном хохотке. — Мне там будет вроде ничего, приятно. Пока не пойму. А ты, художник, не заскучаешь там? Да уж ладно. Ты давно жаждешь уюта и покоя. Вот и получишь сладенькую жизнь. Хе! Хе! Хе! И не бойся, художник, нет на твоем пути никаких вселенских катастроф, потому что ты сам… — Жаба на минуту задумалась и озадаченно произнесла: — Странно, ты сам — катастрофа.
— Какая чепуха, — сказал я вслух, зная, что мою тайную мысль жаба все равно вычислит.
— Это не чепуха, — пробормотала жаба, задумчиво глядя на меня. — Что-то есть в тебе такое- этакое… разрушительное.
— Ты уж и старпому вычисли хорошую судьбу, — попросил капитан.
— Э нет, моя клятва старпома не касается! — Жаба оживилась, на лбу ее задергались цифры, зазмеились какие-то зловещие линии. — Я ему вычислил такое, что он долго будет выть и рычать. Хо! Хо! Хо! Именно выть и рычать — потому что будет он чудовищем, доисторическим тиранозавром! И его самого тиранить примется его слуга!.. Хо! Хо! Хо!..
Жаба разразилась таким жутким и мерзким хохотом, что мне стало не по себе. Не позавидовал я старпому. «И за что жаба ненавидит его? — думал я. — За то, что он сильная личность? Или за то, что не вычисляется?»
— И за то, и за другое! — рявкнула жаба. — И хватит о нем. Поговорим о пауке. Вычислил я его. Он не возник естественным путем. Это чья-то злая выдумка. Паук попал в свою стихию, в черноту мертвой Вселенной, эволюционировал, усложнился. Потому и паутина его кажется волшебной и неразрушимой. А все просто. — Вычислитель полоснул по паутине своим длинным языком и рассек ее как бритвой. Освободив нас, он сказал: — Любопытно бы поговорить с тобой, профессор Рум. Да и с художником тоже. Но бегите, пока дураки рыцари не хватились. Летите в разные стороны. В разные! Вы еще встретитесь. А старпомчик-то ваш того… — Вычислитель удовлетворенно потирал передние лапы. — Он на другой планете будет скакать, дико выть и рычать от злобы. Хо! Хо! Хо!
Мыс капитаном пожали друг другу руки и под мерзкий хохот жабы разлетелись.
В могильном мраке погибшего мира я летел нестерпимо долго и наконец — жаба сдержала слово! — очутился за пределами закоченевшей Вселенной. И сразу ухнул в Великое Ничто, утонул в океане Вечности. А потом — прошел миг или неисчислимые годы — вынырнул из мрака и увидел свет.
И вот сейчас греюсь в лучах живой Вселенной, сижу на астероиде, держу в руках свиток папируса и дописываю этот странный дневник. К счастью, Мельмот Скиталец меня больше не беспокоил. Да и другие странники, богомольцы и прочие из этой братии не приставали. Видимо, поблизости их нет. Нет и картины с мальчиком. Вот это жаль, затерялись мальчик и я где-то в потоках времени От моего дивного пастушьего детства осталась лишь свирель в кармане.
Я засунул туда же свиток папируса и, почувствовав что-то неладное, огляделся. Я так глубоко и надолго погрузился в свои воспоминания, что промчались, быть может, миллиарды лет, и в мире многое изменилось. Но что? Осмотрелся еще раз и, скованный страхом, замер: фиолетовое смещение! Вселенная, юностью которой я так восторгался, постарела и завершила цикл своего развития. На смену расширению, разбеганию звезд и галактик пришло Большое Сжатие.
Это катастрофически гибнущий мир! Звезды и галактики буквально падали на меня и синели прямо на глазах. Через несколько лет… нет, теперь уже через несколько дней и часов Вселенная под напором своей тяжести рухнет, свернется в точку меньше атомного ядра и погибнет, чтобы снова возродиться в Большом Взрыве.
