страшного не случалось и не могло случиться на этой уютной планете.
Мы продолжали жить тихой, размеренной жизнью В доме нашем — полная чаша: у капитана- профессора хороший оклад, да и я прирабатывал, писал по заказу портреты курортников. Охотно покупались и мои морские пейзажи. Нравились они людям, но Аннабель Ли была недовольна. Она усмотрела в моем творчестве упадок: дескать, никаких метафизических порывов, никакой дерзости, а лишь откровенное желание уйти в красивые уюты. Не знала она, что это была разрядка, что втайне от всех я работал над своим главным полотном — «Пепел». Вид разгромленной, испепеленной планеты приводил меня в ужас. Но — странно! — в какой-то дьявольски притягательный, сладкий ужас.
Вот это непонятное во мне тревожило, в душе опять зашевелились дурные предчувствия. А тут еще с близкими мне людьми начало твориться что-то нехорошее.
Вечерами мы собирались у пылающего камина, пили чай, делились мыслями и дневными впечатлениями. И в души моих собеседников, как я стал замечать, закрадывалось смутное беспокойство, какое-то недовольство, что-то даже старпомовское.
— А не кажется ли вам, что слишком уж по-обывательски тихо мы живем? Даже тошно, — чуть ли не словами старпома высказалась как-то Аннабель Ли и с задумчивой грустью еще раз продекламировала стихи полюбившегося ей поэта:
— Да, на нашем житейском море полный штиль, — поддержал ее боцман и пророчески, на мой взгляд, изрек: — Так всегда бывает перед бурей.
Юнга, чувствовалось, жаждал этих бурь. Лишь капитан, живший своими высшими интересами и витавший мыслями в волшебных облаках, заявил, что все хорошо, что все идет так, как надо.
— Все к лучшему в этом из наилучших миров, — с усмешкой напомнил я ему слова философа, книгу которого капитан держал в руках.
— А, ты читал Лейбница? — улыбнулся капитан. — Нет, не считаю, что все к лучшему. Что-то неладное со студенческой молодежью. Все чаще дерзит, на лекциях ведет себя безобразно.
— Вот это и есть страшное, — начал я и вдруг заговорил, увы, велеречиво, как доктор Зайнер: — Брожение усиливается не только среди молодежи, но и в умах твоих коллег. А самое опасное — в душах и настроениях масс. Сейчас на планете уже сотни миллионов людей. И у всех, как у нас, растет недовольство, смутное желание встряхнуться, сбросить сонную одурь, «порвать лазурь успокоенных мечтаний». Из тины преисподней, из самых нижних мезозойских пластов психики невольно и неосознанно всплывает что-то недоброе, разрушительное. Волшебные облака улавливают все это как желания и мечты, которые должны же когда-нибудь сбыться. Может быть, уже сейчас облака насыщены, как грозовые тучи непро-лившимся дождем, этой смутной психической энергией. И однажды она прольется сокрушающим ливнем зла, пронесется ураганом жестокости и насилия.
— Ну, разошелся, художник, бряцает и пугает нас своим буйным воображением, — замахал руками капитан. — Рисует картины прямо-таки апокалипсические. Нет, сказочные облака не злые.
— Но и не добрые, они безразличные, — поддержала меня Аннабель Ли и тут же возразила: — Картину ливня жестокости и зла ты нарисовал жутко выразительную. Мне она нравится, как нравятся твои живописные картины — «На абордаж», портрет Фриды. Но жуткое пророчество твоей словесной картины… Нет, здесь я не согласна. Не дойдет до этого.
— Еще как дойдет. — настаивал я. — Ты спроси капитана, — что сотворили Зайнер и его шайка. Создали ракеты, залетающие выше облаков и даже в космос. Того и гляди, посыплется сверху ядерный дождик.
— Это правда? — испугалась Аннабель Ли.
— Ракеты есть. С их помощью изучают облака и пытаются разгадать, из чего они. И представьте: из ничего! Не из протонов и электронов, не из привычного вещества. А в космосе сфотографировали то, что и следовало ожидать: никаких планет, одни только космические облака. Вот они-то и не позволят создать ядерное оружие. Спросите, почему? А почему все попытки усовершенствовать морской флот ни к чему не привели? Да потому, что большинство людей втайне вовсе не желают этого. Вот ты, художник-романтик, хотел бы, чтобы в морях плавали не парусники, а пароходы?
— Нет, не хотел бы.
— А юнга? — Капитан, усмехаясь, подмигнул мне.
— Эти вонючие коптилки? — возмутился юнга. — Ни за что!
— Вот и боцман не желает коптить небо. А о царице нашей и говорить нечего. Ей подавай овеянные легендами корабли, летящие на крыльях парусов. Так, дочка?
— Так, папа. И все же мир наш какой-то скучный. Ничего в нем не случается.
Однако вскоре начало случаться.
В самом событии этом не было ничего страшного. Напротив, оно внесло в тишь курортного городка хоть какое-то разнообразие, а царицу нашу развеселило и обрадовало: она встретила наконец человека, явившегося в земное бытие из вымысла. Как и она, субъект этот долгие годы носился по Вселенной и жил в ней своей незримой жизнью, похожей на небытие. И вот космические ветры занесли его на нашу планету, где он и получил, по удачному выражению капитана, «вещественное наполнение».
Однажды ночью нас разбудил шторм — явление для Уютного моря редкое. Аннабель Ли подбежала к окну. В свирепости стихии ей чудилось что-то ненастоящее, красиво театральное. В промоины туч иногда выскакивала луна, громадные волны в ее ярком свете отливали серебром, верхушки их сверкали бриллиантовым кружевом пены. Скрывалась луна, море исчезало во мгле и под грохот грома и вспышки молний снова озарялось.
— Парус! — закричал юнга.
Вдали, перед входом в бухту появлялся из тьмы парус небольшого суденышка, исчезал на миг и снова возникал.
— Лихие моряки, — сказал боцман. — Пытаются проскочить между скалами и в бухте переждать бурю. Удастся ли?
Гроза прошла, отсверкали молнии. Море погрузилось в свистящую мглу, и мы не знали, что случилось с парусником. Утром, когда буря утихла, его увидели на пляже, прямо напротив таверны «Грязная гавань». Суденышко килем глубоко врезалось в песок, корма разворочена, а мачта с парусом валялась в стороне.
— Эй, там, на палубе! — слышался приглушенный голос из каюты. — Дверь завалило. Рубите ее, к дьяволу!
Толстый Эдик разбросал обломки и топором вырубил заклинившуюся дверь. Из каюты вышел высокий грузный мужчина с мрачным загорелым лицом и сабельным шрамом на щеке. Шрам был такого же грязно- синего цвета, как и засаленный кафтан. Из-под шляпы торчала просмоленная косичка.
— Это он, — с восхищением зашептала Аннабель Ли. — Просоленный морскими ветрами пират и знаменитый кладоискатель. Откуда знаю? Потом покажу книгу. Он оттуда.
— А где мой матрос? — Человек увидел сломанную мачту на песке, расщепленную голую палубу и махнул рукой. — Смело за борт? На жратву акулам? Ну и дьявол с ним. А это чей кабак? — ткнув пальцем в вывеску, спросил он.
— Ну, мой, — неохотно отозвался Толстый Эдик.
— Бери сундук и веди меня в комнату.
