землю. Люди упали почти замертво. Еле дыша. Оркестр играл «Утомленное солнце». Я заглянул в овин. В одном из закромов была выкопана свежая яма. Там стояли галлеровец [10] Селява, Сташек Колченогий, Тарнацкий, мясник Василевский, Олесь — Зоськин муж, старик Валек и Рысек. Все с топорами и длинными мясницкими ножами. Какими свиней режут. Валек держал еще кузнечный молот. Боже! — подумал я.
Рысек. Первыми привели раввина и портного Элека. Селява велел им раздеться. Раввина била дрожь. Нам стало смешно, что он так трясется. Раввин тоже захихикал. Тогда Селява подошел к нему сзади и обухом ударил по голове. Раввин аж подскочил. И упал. Тогда Селява воткнул топор в землю, выхватил из-за пояса нож, схватил раввина за бороду и смаху перерезал ему горло. От уха до уха. Хлынула кровь. «Учись, сынок», — сказал он. И вытер нож о песок. Мы взяли раввина за руки и за ноги, раскачали и бросили в яму. Портной Элек потерял сознание, так что с ним управились быстрее. Потом Селява распределил обязанности. Шестеро раздевали евреев. Потом держали. По трое на одного. Двое за руки. Один за ноги. Бронек оглушал топором, Валек — молотом. Селява с мясником перерезали горло. И вспарывали живот. Чтобы земля потом не шевелилась. «И так пускай скажут спасибо, что мы их по- христиански убиваем, — сказал Селява, — а не так, как они скотину режут. Пока вся кровь не вытечет…» Мне досталось держать за ноги. «Когда я устану, ты меня сменишь, — сказал Селява, — а пока смотри».
Хенек. Я не мог на это смотреть и вернулся на площадь.
Дора. Я была на площади, выскребала ложкой траву между булыжниками. Вокруг собралась толпа. Все знакомые. Соседи. Смотрели на нас. Смеялись. Хуже всего сопляки-подростки. Эти швыряли камни. Били палками. Грозились изнасиловать. Старухи хохотали. Еще эта жара. Малыш плакал. От жажды. Мне тоже страшно хотелось пить. Я увидела в толпе Зоську. Помахала ей. Она подошла. Зоська, дай пить!
Зоська. Воды?
Дора. Воды. Чего угодно. Зоська, что с нами сделают?
Зоська. Что-что… Подержат да отпустят.
Дора. Зоська, возьми Игорька. Пусть у тебя побудет. Я боюсь. Пока Менахем не вернется.
Зоська. Ну как я могу его взять, Дора? Что Олесь скажет? Да ты не волнуйся. Все будет хорошо.
Дора. Зоська, меня изнасиловали. Рысек, Зигмунт и Хенек…
Зоська. Я чуть не упала. Голова закружилась. Отошла в сторону и вернулась домой.
Дора. Даже воды не принесла. Одноклассница…
Зоська. По дороге я ломала голову: как быть? Чужой ребенок! Только этого еще не хватало. Олесь мне покажет еврейского подкидыша! Я вернулась в деревню. Менахем прятался в коровнике.
Менахем. Ну что там, Зоська?
Зоська. Что-что… Бьют, насилуют, издеваются.
Менахем. Дору видела?
Зоська. Где я могла ее увидеть?
Дора. Пришел Зигмунт, велел нам встать парами.
Зигмунт. В интересах вашей же собственной безопасности господин амтскомендант и господин бургомистр приказали запереть вас в овине. Завтра вы отправитесь в гетто, в Ломжу. Сами видите, какое к вам отношение — не надо было прислуживать красным. Исполняйте приказ. Иначе… сами видите, что делается. Потом пеняйте на себя.
Дора. Мы послушно встали парами. Как в школе. Как будто нас ведут на экскурсию. Послушно пошли в этот овин. Нас провожали соседи! В основном, женщины. Они кричали: «Так вам и надо! Христоубийцы! Дьяволы! Коммунисты!» Что же это такое? Ведь Зигмунт сказал, что нас отправят в гетто, в Ломжу. На углу Кладбищенской улицы стоял Рысек. Весь грязный. С безумными глазами. Я закричала: «Рысек!» Он подошел и ударил меня дубинкой — я чуть ребенка не выронила.
Рысек. А что я мог сделать? Все вокруг смотрели. На самом деле, мне было жалко Дору. Она была красивая.
Дора. Как только все уместились в этом овине?
Менахем. Все местечко!
Абрам. Боже! Тысяча шестьсот человек — дети, женщины, старики…
Зигмунт. Тысяча шестьсот? Быть того не может! Даже если уложить, как сельдей в бочке, друг на дружку, все равно столько не влезет!
Хенек. Там и тысячи не было. От силы человек семьсот. А может, и того меньше.
Дора. Нас заталкивали в этот овин, били.
Рысек. Некоторые отчаянно сопротивлялись.
Дора. Земля в овине была словно только что вскопанная. Желтый песок, сверху разбросана солома.
Рысек. Мы закопали там тех жидов, зарезанных. И памятник Сталину.
Дора. Было душно. Жарко. Женщины теряли сознание. Дети кричали. Как дожить до утра?
Хенек. Мы подперли дверь жердями, подкатили камни. Валуны.
Дора. Запахло керосином. Все замолчали. Кто-то сказал, что это дезинфекция.
Зигмунт. Керосин лил Василевский. Шустрый такой коротышка. Бегал по крыше, как обезьянка. Мы ему только бутыли подавали. Когда он вылил весь керосин, я решил подшутить и потихоньку убрал лестницу. Василевский увидел — лестницы нет, вокруг горящие факелы, — и как завопит: «Дайте сюда лестницу, курва, курва, курва!» Орал будто резаный. Наконец как-то спрыгнул. Мы от хохота по земле катались.
Хенек. Все отошли, и мы подожгли овин с четырех сторон!
Рысек. Огонь вспыхнул моментально! Ясное дело — лето, жара, соломенная крыша.
Зоська. Этот крик я никогда не забуду. Господи!
Владек. Черный дым было видно чуть не за десять километров.
Дора. От дыма стало темно. Люди плакали. Кричали. Потом начали кашлять. Зачем они это сделали? Ведь Зигмунт говорил, что завтра нас отправят в гетто. Врун. Кто-то схватил меня за волосы, дернул. Я выронила ребенка. Кто-то меня ударил. Я тоже кого-то ударила. Рысек, Рысек…. Зачем? Я почувствовала, что наступаю на кого-то, на меня тоже кто-то наступил. А Менахем, небось, сидит у какой- нибудь девки. Я закашлялась, стала задыхаться, меня стошнило. Потом я описалась. И это вся моя жизнь?
Все
