— Да. Закрыл офис.
— Почему?
— Хотел уехать из этой страны. Понял, что все это время слишком много работал. Вскоре я получил студенческую визу и уехал в Америку. Меня совершенно не тянуло назад, но через год от сердечной недостаточности умер отец — он жил здесь один.
Она снова замолкла. Пожалуй, мы слишком много говорили о смерти. Через некоторое время Мари, по-прежнему старательно обходя эту тему, спросила, почему я выбрал Америку.
— Как-то раз я отправился в Америку на съемки и оказался в удивительно уединенном местечке на Среднем Западе. В те годы рекламу часто снимали за границей. Каждый профессионал считал своим долгом отыскать новый, «незасвеченный» пейзаж. Вряд ли на земном шаре осталось хоть одно место, куда не ступала нога японского видеооператора. Даже истуканы на острове Пасхи и те побывали в кадре. И вот я попадаю в американскую глушь, где ровным счетом ничего нет, и нахожу тот самый пейзаж, неожиданно свежий и неизбитый. Настоящая терра инкогнита, не чета Гавайям или Лос-Анджелесу.
— Но ведь ты был арт-директором, создавал рекламу для газет и журналов. Разве тебе нужно было искать места для съемки телевизионной рекламы?
— Как правило, сюжет печатной рекламы тесно переплетается с телевизионным роликом. Поэтому давать указания моделям и операторам тоже работа арт-директора. Я успел много где побывать, но то американское захолустье показалось самым тихим из всех известных мне мест.
— Хм-м-м… — протянула она, — мне Америка всегда представлялась шумной.
— Это большая страна. Там, где я жил, сохранилась настоящая старая Америка. В тот раз, на съемках, в свободное время я много гулял вокруг местного университета и общежития, и эти прогулки надолго запомнились, оставили в моей памяти глубокий след. Место называлось Салина. Небольшой университетский городок в штате Канзас. Туда я и решил снова отправиться, снял комнату, записался на практический курс изобразительного искусства.
Салина. Перед глазами встал пейзаж, оставшийся в далеком прошлом. Вот я мчусь на подержанной «королле» по шоссе № 70. Мимо пролетают пшеничные поля, беспорядочно разбросанные до самой линии горизонта. Вечернее солнце тонет с обратной стороны плоской земли. В мае деревья окутаны прозрачной белой вуалью, словно гигантские одуванчики. По ночам в городе слышно, как воют вдалеке койоты. О смене времен года узнаешь по летящему сквозь прерии ветру. Если он особенно неистовствует на протяжении нескольких дней, значит, настал новый сезон. Казалось, времена года не меняются, а просто переключаются с одного на другое. Летом сорокаградусная жара, зимой мороз доходит до минус тридцати. Плевок на таком холоде превращался в ледяной комок, едва успевая долететь до земли. Типичный континентальный климат. Из промышленности на всю округу один завод по упаковке мяса да один производитель поздравительных открыток. Посреди этой глуши торчал мой университетский городок.
— Значит, в этом укромном уголке ты целый год вел тихую жизнь?
— Можно сказать, так оно и было. За исключением стрельбы, без которой не обходился ни один мой день.
— Стрельбы?!
— Ну да. Дело в том, что там я по-настоящему увлекся стрельбой. — Я поднялся и включил верхний свет. Затем вернулся на место и бросил взгляд на лежавшую на столе визитную карточку. — Возможно, это послание связано с моим хобби.
Как я и предполагал, практический курс живописи преподавался на чудовищно низком уровне. Но поскольку я не питал на этот счет особых иллюзий, меня это не слишком и расстроило. Несмотря на то, что школьная одержимость живописью осталась в далеком прошлом, осенью, с началом первого семестра, ко мне вернулась привычка рисовать. Вернулась в несколько иной форме, чем прежде. Теперь я уходил на равнину вдали от города и помногу рисовал с натуры. Ставил на мольберт небольшой холст и писал пейзажи. Честно говоря, я не столько рисовал, сколько просто убивал время. Иногда подолгу глядел в поля, ощущая себя дряхлым стариком.
В один из таких дней меня окликнул мужчина. Возможно, его заинтересовала моя экзотическая для тех мест наружность. Даже в университете азиатов почти не было. Японцев же не было вовсе.
Так вот. Однажды меня окликнул незнакомый голос — кто-то спрашивал, как я оцениваю их городок с точки зрения художника. Я обернулся и увидел какого-то мужчину. Вероятно, он заметил меня с шоссе и специально остановился. Я сдержанно ответил, что городок неплох, особенно мне нравится в нем тишина, и тогда мужчина заглянул в холст. Я решил, что он увидел лишь нечто абстрактное, и здорово удивился, когда он пробормотал что-то насчет сходства с Эндрю Уайетом.[33] Стоит оказаться в другой стране, и вот пожалуйста — в почете совершенно другие художники. Даже в этой дыре кто-то слышал об Уайете. Я добавил, что тишина ничуть не лишает это место экспрессии. В ответ он лишь улыбнулся:
— Эндрю Харш — Эндрю, как Уайет. Зови меня Энди. — Он протянул руку, и я пожал ее.
Сквозь его светлые волосы заметно просвечивали залысины. Сперва я думал, что ему за сорок, но после нескольких бесед выяснилось, что мы ровесники. Энди занимался психиатрией. Как-то раз он утомленно пожаловался на обилие работы: ну откуда в этой глуши столько психов?! Множатся, как тараканы. Может, мир потихоньку сходит с ума? В ответ я сказал, что, на мой взгляд, между тишиной и психическими расстройствами существует глубинная связь, на что он изумленно поднял брови. Я продолжил свою мысль, заметив, что люди с самыми большими нарушениями пребывают в самом тихом месте на земле. Он непонимающе уставился на меня, и я пояснил, что имею в виду кладбище. В ответ Энди расхохотался.
Как-то раз он пригласил меня к себе домой на ужин. У него была толстая жена Марта (я испытал облегчение, узнав, что у них нет детей и мне хотя бы не придется терпеть шум). Приготовленный ею мясной рулет был ужасен. Будь моя воля, я скормил бы его свиньям. Тем не менее я молча съел свою порцию, а все потому, что Марта была по-настоящему добрым человеком. Я понял это, когда, услышав мой неуверенный английский, она незаметно сбавила темп своей речи. Зато поданный на десерт тыквенный пирог превзошел все мои ожидания. Мне достался кусок размером с целую упаковку тофу. Любая японка упала бы в обморок от одного только вида такой внушительной порции. Сначала пирог показался нестерпимо приторным. Но потом я откусил еще и еще — блюдо оказалось удивительно вкусным. Когда я в третий раз потянулся за добавкой, глядя на Марту, я понял, что означает выражение «засиять от удовольствия».
В ответ на шутку Энди о том, что я умею найти подход к сердцу замужней дамы, я возразил, что пирог действительно отменный. После ужина Энди предложил сыграть в карты на символический интерес. Какие ставки? Ну… Если проигрывает он, то Марта десять дней печет мне пироги. А если я, то с меня ее портрет. Я согласился и поинтересовался, во что мы будем играть. Оказалось, что в стад-покер.
Через два часа Энди виновато взглянул на Марту — ей предстояло печь мне пироги ближайшие десять дней. Когда Марта смеялась, ее рыхлые крупные плечи колыхались.
Между тем Энди, взглянув на меня, предложил пострелять. На мой недоуменный взгляд он ответил:
— А что тут такого? Это то же, что игра в покер. Ритм и умение концентрироваться. Уверен, к стрельбе у тебя тоже талант.
Дорога к стрелковому клубу «Калвер клик» шла мимо того самого места, где я любил рисовать. Энди пояснил, что в тот день заметил меня как раз по пути в клуб.
Просторная площадка на открытом воздухе размером примерно с два бейсбольных поля была специально оборудована для стрельбы. Народу здесь тоже хватило бы на две бейсбольные команды. Извиняющимся тоном Энди сказал, что так людно здесь бывает только в выходные. Меня поразило, что люди приезжали сюда целыми семьями. Повсюду можно было видеть отцов, обучающих стрельбе сыновей- подростков. Была даже девчонка-старшеклассница, с привычным видом сжимавшая здоровенное ружье.
Мы отыскали свободное пространство, и Энди спросил, хорошо ли я помню все, о чем он предупреждал меня в машине. Я кивнул. Поскольку на этом стрельбище нет дежурного, прежде чем войти внутрь, чтобы поправить мишени или проверить попадание, надо выждать удобный момент и нажать
