— Какое?
— Вот это.
Она тычет пером в ужасное слово, краснеет, но произнести его не решается.
— Вас смущает слово «геморрой»? Поверьте, это вполне литературное слово. Это просто название болезни. Почитайте Гоголя, у него есть герои с геморроидальным цветом лица.
Алла, кажется, была готова уступить, но…
— Но вы же понимаете, что начальство это все равно не пропустит.
— Когда не пропустит начальство, я буду говорить с ним. А вы это оставьте.
Она оставила — и начальство потом пропустило. После моей маленькой победы Алла перестала все, что ей не нравилось, вычеркивать, но подчеркивала и писала замечания на полях. Дошла до места, где герой ехал в санках. Подчеркнула «санки», на полях написала: «На санках катаются дети с горок, взрослые ездят на санях». Я ей сказал, что на санях крестьяне возят дрова, и напомнил строки из «Евгения Онегина»: «Уж темно; в санки он садится: «Пади! Пади!» — раздался крик…» Алла и тут не сразу согласилась и потребовала доказать, что «санки» не опечатка.
Я полез в «Шинель» Гоголя, нашел описание первой прогулки Акакия Акакиевича в новой шинели. По мере его продвижения к центру Петербурга «улицы становились живее, населенней и сильнее освещены. Пешеходы стали мелькать чаще, начали попадаться и дамы, красиво одетые, на мужчинах попадались бобровые воротники, реже встречались ваньки с деревянными решетчатыми своими санками, утыканными позолоченными гвоздочками, — напротив, все попадались лихачи в малиновых бархатных шапках, с лакированными санками, с медвежьими одеялами…»
— Ну да, — сказала она, — неужели непонятно? Ваньки — это дети.
— И лихачи в малиновых бархатных шапках тоже дети? И лакированные санки с медвежьими одеялами — детские?
Она уже видела, что говорит глупость, но еще долго стояла на своем. В конце концов с большой неохотой сдалась.
Иногда она доводила меня до бешенства.
— Алла, — говорил я тогда ей, — вы поставлены надо мною государством и по государственной субординации являетесь для меня вроде как начальником. Но по справедливости, как вам кажется, вы имеете право вот так беспардонно корежить мой текст?
— А вы считаете, не имею?
— Да, не имеете. Я взрослый человек, я известный писатель, я сам отвечаю перед читателем.
Она ударялась в слезы.
Иногда она брала на работе разрешение не приходить в редакцию, и тогда мы работали у нее дома. И тоже спорили, я до бешенства, она — до слез. Трифонов, конечно, был на моей стороне, но в спор наш не вмешивался, боялся. И убегал в ванную.
Но я заскочил на десять лет вперед. Возвращаюсь в 1961 год.
Раскаяние Гуса
В 1973 году, получив новую квартиру в «писательском» доме на улице Черняховского (эпопея вселения в нее описана мною в «Иванькиаде»), я вскоре обнаружил, что моим соседом сверху является не кто иной, как Михаил Семенович Гус. Выяснил я это после того, как он, забыв закрыть кран в ванной, залил меня. Когда я поднялся наверх, Гус стоял с тряпкой в луже. Увидев меня, он побледнел, думая, очевидно, что сейчас я ему отомщу за «правду эпохи» и «чуждую нам поэтику». Этого не случилось, с заливом квартиры мы как-то разобрались, после чего Гус при встречах со мной стал здороваться и получал в ответ сдержанные кивки. Однажды, уже перед самым моим отъездом за границу, Гус остановил меня у подъезда и сообщил, что ему исполнилось восемьдесят лет.
— Поздравляю, — сказал я.
— Да уж с чем там поздравлять, — вздохнул он.
— Хотя бы с тем, что вы до этого возраста дожили.
— Да, — согласился Гус. — Дожил. И много чего сделал. Много плохого сделал. Вот и вас молодого травил.
— Ну, это, — решил я его утешить, — уже неважно.
— Нет, важно, — сказал он и вдруг заплакал. И, махнув рукой, отошел…
Меня травили многие люди. Многие возводили на меня напраслину, клеветали, обвиняли в том, в чем я не был виноват. Некоторые потом говорили, что за давностью лет ничего не помнят. Но искренне извинился только Михаил Семенович Гус — и, конечно, я ему все простил. Если бы я был Высшей Инстанцией, я бы искренние угрызения совести считал достаточным основанием для прощения всех грехов.
Другой мой недоброжелатель, Георгий Радов (настоящая фамилия Вельш), был, как говорили, шотландского происхождения. Большого роста, рябой, с буйными, ниспадавшими на лоб кудрями, вечно пьяный и неуемно злой, он на меня нападал и на собраниях, и в газетах, да и просто при случайных встречах. Иногда это выглядело комически. как-то в ресторане ЦДЛ он присел за мой столик и долго молча сверлил меня глазами. Потом не выдержал, заговорил:
— Ну, ты, ты! Ты думаешь, что ты писатель?
— Я думаю, что тебе лучше пойти и проспаться.
Радов еще больше разозлился:
— А почему ты говоришь мне «ты»?
Естественно, я ответил:
— А почему ты говоришь мне «ты»?
Он не нашелся, что на это ответить, вскочил и пошел приставать к Кому-то еще.
Возможность утолить ненависть ко мне или иллюзия этой возможности возникла у него в 1974 году, когда было решено исключить меня из Союза писателей. Но об этом — в свое время.
«А кой вам годик?»
Для каждого молодого писателя второе сочинение бывает экзаменом, который он держит сам перед собой. Испытывая при этом нешуточный страх и пытаясь предугадать, будет ли новая вещь не хуже той, через которую пришло признание. Не окажется ли его первый успех случайным.
Морозным декабрьским днем 1961 года я шел по улице Горького от Белорусского вокзала к Пушкинской площади, помахивая недавно купленным темным портфелем. По дороге встретил Бориса Балтера, моего в то время близкого друга, автора нашумевшей повести «До свидания, мальчики».
— Куда идешь? — поинтересовался Борис.
— В «Новый мир».
— Несешь чтонибудь новое?
— Да вот написал рассказ, — сказал я, встряхнув портфелем.
— Как называется?
— «Расстояние в полкилометра».
— Хороший? — был следующий вопрос.
Хороший ли? Что я мог сказать? Когда я его написал, он мне казался вполне хорошим. Когда выходил из дому, думал, что он неплохой. Но чем ближе я был к «Новому миру», тем больше сомневался.
— Не знаю, — признался я честно.
— А если не знаешь, — удивился Борис, — зачем несешь?
Что на это ответить? Если бы я ждал, когда придет уверенность в том, что я написал чтото безусловно хорошее, я бы никогда не дошел до редакции. Неуверенность в качестве написанного у меня и
