народов была смертельная ненависть. Я на всякий случай содрал этикетку.
В полете самолет трясся и скрипел, казалось, вотвот развалится и вообще можно задним числом удивиться, что такие самолеты как-то летали и не все падали. И наш не упал.
В Ереване, что сразу бросалось в глаза, была очень тревожная обстановка. Старовойтова привела меня в штаб АОД (Армянское общенациональное движение). Обстановка — как на вокзале или в Смольном 24 октября 1917 года. Какието люди входят, выходят, ктото сидит за столом, какойто человек дремлет, сидя на полу у дверей. Табачный дым разъедает глаза. Люди, сидящие за столами, скоро станут руководителями страны, министрами и председателями комитетов, а Левон ТерПетросян — президентом. Меня он встретил, в отличие от других, не очень приветливо. Оказывается, он слышал мое и Васи Аксенова недавнее выступление по «Голосу Америки». Между прочим, тогда американское ЦРУ еще не предвидело грядущего распада Советского Союза. А мы оба считали его скорым и неизбежным. Обсуждали, как это произойдет, какие республики отпадут от СССР, а какие, возможно, останутся. Я предположил, что может остаться Армения. Сейчас ТерПетросян строго спросил меня, почему я так думаю.
— У вас маленькая республика и много врагов. С одной стороны — Азербайджан, с другой — Турция, с третьей — Грузия. Вам, мне кажется, лучше оставаться с Россией.
— А это уж наше дело, — резко и глупо ответил он.
— Конечно, ваше. А мое дело думать и высказывать свое мнение.
Мой прогноз оказался ошибочным, но я и сейчас думаю, что мои тогдашние рассуждения были логичны.
Мне дали машину с водителем. Я ездил по Армении. Побывал в Спитаке и Ленинакане.
Я видел города после бомбардировок во время войны, но такое увидел впервые. Оба города представляли собой сплошные руины. Сопровождавший меня член АОД рассказывал, как по разному соседи отнеслись к армянской трагедии. Грузины никогда не были друзьями армян, но, выражая сочувствие многовековому соседу, прислали тысячу гробов, и этот необычный подарок был принят с благодарностью. А вот азербайджанцы якобы прислали в насмешку ящики с кирпичной крошкой.
Это было время большой и непримиримой вражды между армянами и азербайджанцами. Ее усилили армянские погромы в Баку. Многие армяне бежали из Азербайджана на историческую родину, но здесь их принимали не очень приветливо. Особенно смешанные семьи. «Полукровки» жаловались мне, что житья им нет ни там, ни здесь. Там «полукровка» — ненавидимый армянин, здесь так же ненавидимый азербайджанец.
Возвращенное гражданство и квартирный вопрос
В сентябре 1990 года кончался срок моего годичного пребывания в Кеннанинституте и жизни в Вашингтоне. Весной Оля окончила 10й класс гимназии, и они вместе с Ирой вернулись в Мюнхен. Несколько месяцев я жил один. В Кеннанинституте практически не бывал. Обычно по окончании срока люди благодарили это учреждение, указывая название работы, которую за время пребывания там написали. Мне отблагодарить институт было за что, но нечем. За год я не написал практически ничего, кроме нескольких статей. В августе состоялось давно мной ожидавшееся событие: Горбачев издал указ о возвращении гражданства 23 бывшим врагам народа, включая меня. Из советского посольства позвонили с предложением получить паспорт. Но я уже уезжал и предложил искать меня в Мюнхене. В Мюнхене меня пригласил к себе генеральный консул Обертышев, выставил бутылку коньяку (мы выпили по рюмке) и вручил паспорт. Никаких формальных извинений я так никогда и не услышал.
Гражданство мне вернули, и я мог бы возвращаться. Но куда? Этот вопрос многие мои собеседники, с кем я его обсуждал, решали за меня просто. Купить квартиру! За доллары!
Мысль о том, что у меня может не быть долларов, была мало кому доступна. Художник и поэт Евгений Аранович, которого я посетил, сказал мне: «Я знаю, вы безумно богаты». Ведущий киевского телевидения, беря у меня интервью, спросил: «Вы богатый человек?» Говорить, нет, я бедный, было глупо, я ответил уклончиво, мол, нет, не богатый, но он мне не поверил и повторил ту же фразу в уже утвердительной форме: «Вы богатый человек!»
Исходя из представления о моем богатстве, некоторые люди обращались ко мне с просьбой пожертвовать на операцию, на церковь или на личные нужды двадцать, тридцать, пятьдесят тысяч долларов. Я думаю, что причиной проявлявшегося ко мне в то время недоброжелательства многих моих коллег, а иногда и неприкрытой ненависти была зависть к моему предполагаемому богатству.
Поскольку мое материальное положение было далеко от воображаемого некоторыми, я написал письмо Горбачеву, что возвращенное гражданство никак не меняет моего положения, ибо в советское время меня лишили не только звания советского гражданина, но и московской квартиры. Формально считалось, что я ее продал (по цене подержанных «Жигулей»), но на самом деле оставить ее за собой у меня не было никакой возможности. Меня изгнали из страны, лишили возможности возвращения, и через какое-то время Бенедикт Сарнов по моей доверенности сдал ее кооперативу «Московский писатель» за те смешные деньги, на которые в новые времена уже нельзя было купить. Надо сказать, что Горбачев отреагировал немедленно. Мое письмо было передано с его благожелательной резолюцией мэру Москвы Гавриилу Попову, тот собрал городскую думу, которая тогда еще называлась горсоветом, и тут же было принято решение о предоставлении мне трехкомнатной квартиры. Это было очень короткое время, когда такое частичное восстановление справедливости на фоне крушения советской власти оказалось возможным. Уже в новой постсоветской России вопрос о предоставлении жилья Жоре Владимову решался долго, с выдвижением разных унизительных условий. Когда на заседании комиссии по гражданству я поставил вопрос о том, чтобы Владимову одновременно вместе с паспортом вернули квартиру, мне уже официально возразили, что квартиру вернуть нельзя, поскольку свою, тоже кооперативную, он продал и теперь, если хочет, пусть купит за деньги. А поскольку денег у Владимова было еще меньше, чем у меня, то это условие выглядело вполне издевательским.
Не помню уже, какое именно учреждение выдало мне смотровой ордер на квартиру в Филях. Мы с Ирой поехали смотреть. Дом был еще недостроен. Достраивавшие его рабочие захватили половину квартир, сами в них расселились, и похоже было, что на фоне всеобщего хаоса выселить их никто не сможет. Меня они, уже многие читавшие «Чонкина», приняли приветливо и обещали отделать мою квартиру лучше других.
— А вы ее не захватите? — спросил я.
— Что вы! — горячо отозвался один из них. — Мы ее для вас охранять будем.
Ире место не понравилось. Мы стали искать чтото другое.
Вторая квартира была в блочном доме на Пролетарском проспекте. Я уже готов был ее взять, но меня остановил (спасибо ему) Андрей Дементьев, сказав, что мое положение позволяет мне требовать лучшего. Третьим вариантом была квартира на девятом этаже почти готового к сдаче дома в Астраханском переулке напротив писательского дома, где жили Булат, тот же Дементьев и прочие члены вымирающего сообщества советских писателей. Это был, возможно, последний дом, выстроенный для советской номенклатуры, и моими соседями стали заместители министров, начальники главков, армейский генералполковник, милицейский генералмайор и как-то не по чину затесавшийся подводник, капитан первого ранга, получивший однокомнатную квартиру. Неноменклатурными в нашем подъезде были я и певица Елена Камбурова.
Квартиры здесь были, как говорилось, улучшенной планировки. У нас просторный холл, один балкон, две лоджии и два туалета. Неслыханная роскошь для жильца, не забывшего коммунальную квартиру с одной уборной на двадцать пять семей. Но дом хоть и номенклатурный, а постройка советская. Дешевые обои ядовитозеленого цвета, плохо покрашенные решетки лоджий, разбухшие двери, паркет с щелями шириной в палец. Я въезжал в этот дом вместе с большинством других новоселов. Эти сановные люди приезжали на казенных «Волгах» с шоферами. Я видел, как положение этих людей катастрофически ухудшалось. Значительная их часть скоро лишилась и «Волг», и шоферов, некоторые пересели на «Жигули» (появился во дворе даже один «Запорожец»), других и вовсе я стал встречать в метро и на остановке трамвая. Но прошло еще какое-то время, эти люди присмотрелись к новым порядкам, приспособились, и постепенно наш
