Поели. Частично из наших, частично из бабы Зоиных запасов: тушёнку, сухари, чай на колодезной водичке (конечно, не настоящий чай, а некое его подобие из сбора каких-то трав) — невероятно вкусный, а детям старушка дала по стакану молока, от вида которого все городские уже давным-давно отвыкли.
Мать, — обращался Клоп к старухе, — хороший ты человек… Поехали с нами в Питер, тут ты ещё и двух дней не протянешь.
Нет, милок, не поеду я… — отвечала баба Зоя. И так я тут уже задержалась, пора мне уже и так на покой. Что мне ваш Ленинград, кому я там нужна? — искренне, без толики страха в голосе говорила старушка. — Мне уже девяносто третий годок пошёл, пора мне и так, пора…
Клоп тяжело вздохнул и долго ещё бегал взглядом по столу.
…После недолгого завтрака все поспешно засобирались. Мы с бойцами вышли к Хонде, дабы на свежую голову осмотреть содержимое багажника: не пропал ли ноутбук с данными из 'ячейки' для запасного колеса. Удивительно, но из багажника не пропало ничего; Петруччо, видимо, было не до того, чтобы разгребать хлам в поисках чего-то 'этакого', либо он просто хотел сделать это позже. Не успел. Под наваленным в багажнике хламом, среди которого помимо домкрата, насоса, щёток и прочего, была и кварцевая, она же ультрафиолетовая, лампа, сухие пайки и, самое главное, десятилитровая канистра с бензином. В целости и сохранности лежал и ноутбук. Я залил все десять литров в бак, ведь бензина там оставалось уже совсем на дне. Теперь приборная панель сообщала мне, что бензина хватит на сто восемьдесят четыре километра. 'Это ведь только на полдороги', — напряженно пронеслось у меня в голове. 'Надеюсь, Ярослав хотя бы канистрочку из своих добротных запасов мне даст, ну или продаст за тушёнку или…'. По сути-то, что бы я мог ещё ему предложить?!
Поехали к машине Ярослава, — брякнул Клоп, и мы, кликнувши Ярослава из домика, сели в машину. Через минуту тот подошёл, уселся сзади рядом с Гошей, и мы выехали на Ленинградку.
Мы все, кто ехал в машине, были крайне напряжены. Ехали молча. Клоп, сидевший справа от меня, облокотясь правым локтем на дверь и подперши свою грузную голову кистью руки, сосредоточенно смотрел куда-то вперёд. На его лице была заметна явная настороженность, и он совершенно не собирался этого скрывать. Он был погружен в глубочайшее раздумье и даже не замечал, что я то и дело поворачивал голову в его сторону, чтобы заметить хоть какую-то динамику в его мимике. В зеркало же заднего вида я видел, что Гоша тоже был мрачнее тучи. Он перебирал чётки, извлечённые откуда-то из недр своего камуфляжа. Его взгляд был уставлен лишь на перекатывающиеся в его пальцах с чёрными от грязи ногтями керамические шарики. Он что-то бормотал себе под нос, но без голоса, а только лишь губами производил движения, похожие на воспроизведение слов. Ярослав же был не просто напряжён. Он был невероятно напуган: весь бледный, судорожно теребя пальцы рук, он без конца озирался то вправо, то влево. Что ждёт его и его семью? Он ведь — случайная жертва сложившейся ситуации и уж кому-кому, а ему меньше всего сейчас хотелось спасать сколько-то там миллионов людей. Его беспокоило лишь то, что будет с четырьмя людьми: им самим, его детьми и отцом; как они доедут и доедут ли до Питера. И уж почти наверняка на протяжении этих двух, бесконечно тянущихся дней, он беспрестанно проклинал нас за то, что мы втянули его в эту 'добровольно-принудительную' операцию по спасению Даши и человечества.
Я прекрасно помнил дорогу до того места, откуда мы вчера без оглядки удирали, бросив там Шкоду Ярослава. Уже совсем рассвело. День обещал быть солнечным и прохладным. Мы ехали по Ленинградке и до нужного нам поворота оставалось ещё километров десять. И чем дальше мы удалялись от деревни, тем всё чаще попадались нам, идущие или едущие на лошадях в попутном направлении, люди. Совсем скоро мы настигли некое подобие организованной колонны, состоящей из человек тридцати-сорока. Они плелись с разнообразными тюками, укутанные во всё самое тёплое, вдоль обочины трассы. Также в начале и в конце 'колонны' ехали две лошадиные упряжки. В телегах, которые тащили за собой лошади, сидели самые старые и совсем маленькие дети; человек по десять в каждой телеге. Когда мы поравнялись с 'колонной', некоторые из пеших её членов попытались жестами рук остановить нас. Очевидно, они думали, что машина идёт на север и могла бы ещё кого-то взять. Но мы проехали мимо. Кто-то позади громко изрыгнул на нас проклятие и отчаянно махнул рукой. Догнали и обогнали мы ещё несколько похожих 'организованных колонн', но на протяжении всего нашего пути поток идущих на север был почти беспрерывным: в 'прогалах' между 'колоннами' всегда плелись пешком по несколько человек, чаще всего семьями. Хотя, пока мы не свернули с Ленинградки, встретились нам и несколько переполненных легковушек, двигавшихся к северу и даже одна газель, которая чуть ли не скребла по асфальту глушителем — настолько много в неё набилось народу. Видно было не вооружённым взглядом и общее паническое настроение. Люди, шедшие от уже атакованных небольшими группами афганцев деревень с 'юга' (со стороны Москвы), белые от страха, наспех собравшие самые необходимые пожитки, рассказывали на ходу выбегающим к ним с расспросами жителям придорожных деревень, что им пришлось пережить. Рассказывали, какие ужасы, вероятно уже сегодня, когда стемнеет, ждут и тех несчастных, до кого исчадья ада ещё не успели добраться. Те, в свою очередь, наспех приняв решение спасаться, покидали свои дома и тоже устремлялись к северу. Сарафанное радио мигом облетало округу, и поток беженцев рос в геометрической прогрессии с каждым часом. Мне, конечно же, вспомнилась наша вылазка к Колокольцевке, но, Боже, как же всё было иначе сейчас, нежели тогда! Казалось бы те же колонны людей, двигающихся прочь от беды, те же надежды, что всё образуется. Но нет, теперь всё было куда печальнее. Если тогда бегством спасались лишь жители прифронтовых населённых пунктов, направляясь в тогда ещё относительно спокойную и стабильную Москву или её окрестности, а регулярная армия, ещё не раздавленная ордами живых мертвецов, кое-как справлялась с удержанием рубежей, то теперь… Теперь конец 'Света' или, если угодно, сама Смерть, холодно дышала в затылок каждому, кто двигался прочь от своих домов. Ведь кто мог, и кто хотел, уже давно покинули свои дома и ушли на север в попытках обрести новую жизнь или хотя бы отсрочку от страшного Конца в Петербурге, Архангельске, Мурманске, Петрозоводске и прочих городах севера, до которых смерть, казалось, дойдёт совсем-совсем не скоро или вовсе не дойдёт, остановленная на подступах армией, чудо-тарелкой или волей Божьей. А те же, кто бежал на север теперь, были либо самые бедные крестьяне, не имеющие ни малейшей возможности спастись бегством ранее, либо самые самонадеянные или упрямые, до последнего отказывавшиеся верить в приближение конца. Поэтому-то и колонны, встретившиеся на нашем пути, были не столь многочисленны и технически оснащены, как те, что я наблюдал на трассе М5 полтора года тому назад. Мне стало невыносимо грустно от увиденного, комок подступил к горлу. Я ехал максимально медленно, пытаясь выискать в кучках людей Дашу. Я был уверен, что она где-то среди них и других мыслей даже допускать не хотел. 'А если я её не увижу сейчас, до поворота?'. 'А если… Никаких если!', — в зародыше убил я даже отдалённые мысли подобного характера.
…Я аж вздрогнул от неожиданности, когда меня, погружённого в раздумья и пытающегося высмотреть в бредущих людях Дашу, окликнул Клоп: 'Чего ты так плетёшься?', — впервые за весь путь Клоп глядел на меня, но теперь уже я совершенно не заметил этого. Я бросил взгляд на спидометр. Красная стрелка едва переваливала за отметку тридцать километров в час. Я нажал на газ и мы набрали ещё столько же. 'Да я Дашу высматривал, — признался я, — вдруг она среди них', кивком я указал на очередную
