работе на вилле, причем в день государственного праздника. И еще потому, что ее на вас не видела ни экономка, ни этот… как его зовут, – привратница засмеялась, – Оберон? Что, если, к примеру, вдовец рассказал экономке про вашу шубу, а экономка на вас ее не увидит? Она еще может подумать, что вы Бог знает куда ее дели. А она у вас в комнате… правда же…
В эту минуту кто-то постучал в наружную дверь, и госпожа Моосгабр подняла голову. Но она была удивительно спокойна.
– Это не кто иной, как Штайнхёгеры, – сказала привратница, – продолжайте печь, я открою сама. – И привратница в короткой ситцевой юбке и с оголенной шеей встала и пошла открывать. Вскоре в кухне появились госпожа Фабер и Штайнхёгеры.
– Не помешаем? – очень беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер и посмотрел на стол. – Госпожа Моосгабр печет.
– Не помешаете, – сказала госпожа Моосгабр, – садитесь. Жаль, что пирожки будут лишь поздно вечером, не смогу вас угостить. Но выпейте хотя бы чаю.
Штайнхёгеры, очень беспокойные и удрученные, сели на диван, к ним подсела привратница, а госпожа Фабер села на стул к столу. Она была прямая и холодная, смотрела перед собой и молчала.
– Что-нибудь происходит? – спросила привратница.
– Нет, не происходит, – беспокойно и удрученно, сказал господин Штайнхёгер – но на улице тревожно. Пожалуй, все же что-то происходит. На площади Анны-Марии Блаженной у кладбища и на площади Раппельшлунда целые толпы, мы как раз оттуда идем.
– Пожалуй, все же что-то происходит, – сказала и госпожа Штайнхёгер испуганно, – и на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник» тоже толпы, но они уже расходятся. Чего только нет тут у вас, госпожа Моосгабр, – госпожа Штайнхёгер беспокойно посмотрела на стол и буфет, – у вас тут ваниль, масло, миндаль, изюм, яйца…
– А в этом пакете сахар, – сказала привратница. – Но почему демонстрации?
– Это не демонстрации, – покачал головой господин Штайнхёгер, – это просто такое людское скопище, и полиция его не разгоняет.
– Полиции на улицах вовсе нет, – сказала госпожа Штайнхёгер испуганно, – ни одной униформы нигде не видать. Если, госпожа Моосгабр, вы печете пирожки, значит, в этом году вы поставите за окно разные вещи и, наверное, окуривать будете.
– Она будет окуривать, – сказала привратница быстро, – но не здесь. Госпожа Моосгабр, видите ли, идет завтра на виллу вдовца и эти пирожки возьмет с собой. Там она будет и разные вещи за окно выставлять, и окуривать.
– Это сделают экономка и мальчик, – сказала госпожа Моосгабр задумчиво и подошла к буфету за чашками, – по крайней мере, мальчик до ужина не убежит из дому.
– Госпожа Моосгабр завтра на вилле вдовца начинает присматривать за мальчиком, – сказала привратница на диване, – будет сторожить его три раза в неделю по полдня. Завтра как раз государственный праздник вдовствующей княгини правительницы, так что там устроят торжественный ужин… Вдовец уже улетел? – спросила она.
– Конечно, – кивнула госпожа Моосгабр, разливая у плиты по чашкам чай, – он сказал мне еще в прошлый раз, что на празднике его не будет.
– Ведь вдовец, то бишь оптовик, – быстро сказала привратница на диване, – сейчас на Луне. Он больше там, чем здесь. Продает радио, магнитофоны, лампы, обогреватели и, конечно же, телевизоры, уверяю вас, он богатей. Людям на Луне нужны обогреватели, иначе они замерзнут, им нужны и кассеты, и радио, и телевизоры, без них там не проживешь.
Госпожа Моосгабр освободила на столе немного места, отодвинула масло, ваниль, миндаль, изюм и принесла на стол четыре чашки чаю.
– Пейте, – сказала она, – он сладкий. Но если хотите еще подсластить, возьмите сахар из кулька. Я вон там, – она указала на буфет, – потихоньку замешу тесто.
Отпили чаю Штайхёгеры, отпила привратница и наконец отпила госпожа Фабер. Она сидела на стуле все время прямая и холодная, с неподвижным лицом и лишь упорно смотрела перед собой, куда-то на дверь комнаты.
– И живут они в вилле? – беспокойно и удрученно спросила госпожа Штайнхёгер, и госпожа Моосгабр кивнула.
– Они живут в вилле У колодца, шесть, – сказала привратница на диване и подсластила чай сахаром из кулька, – это в квартале вилл Блауэнталя, неподалеку отсюда. Когда идете задами, вы в два счета там. В вилле хрустальные люстры, ковры и картины в золотых рамах, точно в галерее. Там еще мраморная лестница, как в костеле, под ней статуи с лампами, как в присутствии, только с красным светом. Да это что, – махнула привратница рукой и схватилась за шею, – представьте себе, что посреди этого зала фонтан, а в нем плавают красные рыбы.
– Бассейн, – сказала госпожа Моосгабр у буфета, собирая там миску, муку, молоко… – маленький такой бассейн. Из расщепленного стебля вода льется обратно в водоем так же, как в парке у скульптуры, только все гораздо меньше.
– И госпожа Моосгабр, – сказала привратница и отпила немного чаю, – сидела в зале в парчовом кресле и видела уголок столовой сквозь матовые двери. Завтра в этой столовой она будет ужинать и увидит ее всю, я говорила правду, там совершенно так же, как в «Рице». А стол в той столовой вы сами накроете?
– Сама, – кивнула госпожа Моосгабр у буфета, насыпая в миску муки, – когда я села в парчовое кресло…
– Когда она села в парчовое кресло, – быстро сказала привратница на диване и отпила немного чаю, – вдовец спросил ее: «Что вы хотите пить?» – и принес ей ликер на серебряном подносе. Но как-то очень странно, – вдруг сказала привратница и повернулась к Штайнхёгерам, – как-то очень странно, что повсюду на улицах, как вы говорите, столько народу, а полиции нигде никакой. Это все же не демонстрации, оттого полиция и не вмешивается.
– Боюсь, что-то затевается, – беспокойно и удрученно сказала госпожа Штайнхёгер, – это, выходит, не демонстрации, а просто людское скопище, полиции ни на улицах, ни на перекрестках и следа нет.
– Мне кажется, – покачал головой господин Штайнхёгер, – что-то тут кроется.
Штайнхёгеры отпили чаю, но по-прежнему были весьма беспокойны и удручены. Госпожа Фабер тоже отпила и сидела все такая же прямая и холодная, с неподвижным лицом и смотрела перед собой на дверь комнаты. А госпожа Моосгабр у буфета всыпала в миску муку, влила молоко и вбила яйцо. Потом часы у печи пробили половину четвертого, и госпожа Моосгабр сказала:
– Господин оптовик-вдовец сам открыл мне дверь.
– У вдовца, – быстро сказала привратница и схватилась за шею, – светлые волосы, чуть с проседью, он довольно загорелый, должно быть, загорел на Луне, там он почти постоянно, он и сейчас там, ему пятьдесят. Завтрашний приход госпожи Моосгабр и праздничный ужин будут без него. Там будет экономка с этим… Обероном, – засмеялась она, – и еще студенты, сыновья друзей вдовца, они живут в вилле, но приходят только вечером. А этот Оберон, – засмеялась она, – просто ужас. Представляете, у него длинные черные волосы, черные глаза, длинные ногти, что на мизинцах аж загибаются, и он жуткий сладкоежка. В школе не учится, потому что все знает, но что хуже всего – озорничает. Убегает из дому. Но убегать ему запрещено, в сад и то нельзя, хотя все равно уже осень и там все опустело, правда же, госпожа Моосгабр, что ему там делать? Вот и надевает он свой черный плащ и где-то по полдня шляется…
– Надевает свой черный плащ и шляется, – кивнула госпожа Моосгабр задумчиво и начала у буфета замешивать тесто, – да, шляется. В Боровицине, Алжбетове… – госпожа Моосгабр подлила в тесто молока и добавила еще кое-что из глубины буфета, куда и заглянуть было трудно, – на «Стадионе», в Керке…
– Аж в Керке, подумать только, – засмеялась привратница, – расскажите лучше, что он делает с экономкой. Вот ужас-то!
– Ну что он делает с экономкой, – покачала головой госпожа Моосгабр у буфета, продолжая замешивать тесто, – все делает ей назло. Пугает ее. Бросает к красным рыбам в бассейн черную страшенную рыбу, чтобы экономка до смерти испугалась, и еще запирает ее в погребе.
– Какой ужас, – проговорила испуганно госпожа Штайнхёгер, а господин Штайнхёгер тряхнул головой и сказал:
