необычайно наблюдателен; неожиданное исчезновение Баклановского, даже не доложившего, зачем он приходил, заинтересовало Петра, вызвало подозрения.
– Разыскать Сеньку Баклановского! – распорядился Петр.
Начались поиски. Через полчаса дрожащий денщик был введен к царю и с воплем упал к его ногам.
– Прости, государь!
– А, знает кошка, чье мясо съела! – с холодной усмешкой на плохо выбритом круглом лице сказал царь. – Свести его в Преображенский приказ!
– Ваше величество! Не надо… Не надо! – выл обезумевший от страха Баклановский. – Я во всем признаюсь… Меня подкупил Кикин!
– Кикин? Ага!.. – Царю все стало ясно. – Следственно, ты послал к нему курьера?
– Да, государь.
– Так! В Приказ тебя все равно сведут! Близ меня не должно быть изменников!
Баклановского увели. Перед Петром появился очередной фельдъегерь.
– Немедленно скачи в Питер! – приказал царь. – Вперед выехал другой курьер. Ты должен его обогнать! Понял?
– Так точно, ваше величество!
Царский курьер приехал раньше, и Кикин был арестован.
Чтобы не повторялись подобные случаи, Петр распорядился: из Москвы выпускать только тех, кто предъявит подорожную от царя или сената. По дорогам были расставлены надежные караулы, проверявшие проезжающих.
Одного за другим вводили в застенок сторонников Алексея.
– Злоумышлял ли ты против его царского величества государя Петра Алексеевича и хотел ли возвести на престол Алексея Петровича? – был к ним первый вопрос.
Заговор все отрицали. Было недовольство, были жалобы на тяжелое житье, мечтали о времени, когда сядет на престол царь Алексей Петрович, но на высокую особу государя не покушались.
Дело росло и ширилось. Оговоренные царевичем под пытками называли других, те – третьих… Свистел кнут палача, хрустели выворачиваемые на дыбе суставы… Каждый боялся оговора, каждый трепетал перед своими соседями. Хорошо было бы уехать в дальнюю вотчину либо на богомолье… Но разве можно покинуть Москву в такое время? Это значит навлечь на
Александр Кикин, когда-то любимец царя Петра, был казнен. Приговорены к смерти Иван Большой, камердинер царевича, дьяк Федор Воронов, придумавший тайный шифр для переписки Ивана Большого с царевичем, Федор Дубровский и другие…
Новые допросы, новые пытки. Страшно расправлялся Петр с теми, кто жаждал возвращения старины.
Привлечено было к делу и то боярство, которое являлось истинным вдохновителем недовольства и все свои надежды возлагало на скорое воцарение Алексея.
Эти обвиняемые тоже пострадали, хотя и не так жестоко.
Верных исполнителей своей воли Петр щедро наградил имуществом осужденных.
Главный из недругов Петра, тот, на кого возлагались всеобщие надежды противников петровских преобразований, кто должен был воскресить старинные порядки и кто предал своих сторонников – царевич Алексей, – остался невредим и надеялся уцелеть среди страшных событий.
От наследства он клятвенно отрекся в Успенском соборе в памятный день 3 февраля 1718 года. Но считал ли
В его темной душе бродили такие мысли: «Пересидеть беду в деревне… А когда умрет батюшка… Что ж? От клятвы могут восточные патриархи разрешить».
18 марта 1718 года царь выехал в Петербург в сопровождении царевича Алексея. Отец простил сына и объявил об этом всенародно, но отношения между ними оставались натянутыми, холодными. Разговаривали мало. Царевич сторонился отца, на пирах держался поодаль. Петр любил видеть вокруг себя веселые, открытые лица. Замкнутая, хмурая физиономия Алексея, который точно однажды в детстве надулся да таким навсегда и остался, до крайности раздражала царя.
Допрос Афросиньи открыл царю много нового. Оказалось, что царевич в своем московском показании, в беседе с отцом в отдельной комнате Кремлевского дворца, покаялся далеко не во всем.
Афросинья показала:
– Царевич радовался смутам в войсках. Говорил: «Авось бог даст нам случай с радостью возвратиться». Писал в Россию письма к архиереям, научал их пущую смуту раздувать и про него, царевича, подметные письма в народ кидать. Крепко на государя сердитуя, не раз с угрозой говаривал: «Я старых всех переведу и изберу себе новых по своей воле; когда стану государем, буду жить в Москве, а Питербурх оставлю простым городом; кораблей держать не буду; войско стану держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хочу, буду довольствоваться старым „владением; зиму буду жить в Москве, а лето в Ярославле…»
Приказные переглядывались, записывая показания Афросиньи: в судьбе царевича наступал крутой перелом. Писец Лаврентий Пучков выскочил из Приказа и помчался к Меншикову.
– Доложи обо мне! – задыхаясь, сказал он лакею.
– Светлейший занят, – отвечал лакей.
– Важнейшие новости! Головой отвечаю!
Лаврентия впустили в кабинет.
– Ваша светлость! Царевич-то заговор строил!
Пучков передал показания Афросиньи. Глаза Меншикова заискрились радостью.
– Спасибо, братец! Этой послуги тебе не забуду!
– Рад стараться для вашей светлости!
Тем временем допрос продолжался.
– Говори, говори, девка! – поощрял Афросинью судья. – Великий государь тебя не оставит.
– А еще говорил царевич вот что, – без запинки продолжала Афросинья (за долгий путь на родину она основательно продумала все, что будет показывать при розыске): – «Может быть, отец мой умрет или бунт будет; отец мой, не знаю за что, меня не любит и хочет наследником сделать брата моего, а он еще младенец, и надеется отец мой, что жена его, моя мачеха, умна; и когда, сделавши это, умрет, то будет бабье царство. И добра не будет, а будет смятение: иные станут за брата, иные за меня…»
– Так, девка, так! – покрякивал судья. – Еще что скажешь?
– Когда приехали царевы послы в Неаполь-град, царевич хотел к папе рымскому под защиту уйти, а я его до того не допустила. Ласками да уговорами в Неаполе удержала.
– Ты и впрямь так сделала? – изумился судья.
– Я государю Петру Алексеевичу верная подданная! – бойко отвечала Афросинья.
– Быть тебе, девка, у государя в милости!
В тот же день у дома царевича был поставлен караул. Алексей стал арестантом в собственной квартире. Его слуги могли выходить только для закупок съестного в сопровождении караульного солдата. Передача писем или устных поручений кому бы то ни было строго запрещалась.
Афросинью поселили в доме царевича. Полагали, что царевич Алексей в откровенных беседах с ней откроет свои тайные замыслы, а она передаст их царским судьям. Но царевич теперь никому не доверял. Узнав, что Афросинью допрашивали в Преображенском приказе, Алексей замкнулся, стал молчаливым. Попытки Афросиньи «разговорить» царевича кончались тем, что он испытующе смотрел ей в глаза, а потом вскипал гневом: «Уйди, гадина, и тебя шпиком сделали!»
По городу разнеслись слухи, что царевич почти помешался и пьет безмерно. В вине Алексей старался утопить свое отчаяние и свой позор.
Через несколько дней после допроса Афросиньи царевича вызвал отец.
Петр сидел хмурый, на щеках его багровели пятна, лицо судорожно дергалось. Алексей стоял перед отцом опустив голову; во всей его позе виднелось непобедимое упрямство и то бездеятельное сопротивление, которое доводило до бешенства живого и вспыльчивого Петра.
– Зачем ты меня, Алеша, в Москве обманул? – спросил Царь, нервно постукивая пальцами по колену.
