– Чем я вас обманул? – глухо отозвался Алексей.
– Ты мне выдал не всех сообщников. Умолчал про архиереев, коим письма слал. Скрыл, что к папе римскому хотел под протекцию отдаться. Черные, богохульные слова свои, что против меня говаривал, утаил… Ты думал – сие все не Раскрыто останется? Ты ведь в священном писании силен, как же забыл слова: «Несть ничего тайного, что не сделается явным»?
– Никаких я черных слов про вас не говорил, – угрюмо возразил царевич.
Петр вспыхнул, приподнялся, снова сел.
– Так, по-твоему, я вру? – крикнул он, ударяя кулаком по столу. – Твоя полюбовница на допросе в Преображенском все открыла.
– Фрося?! – ахнул царевич, и лицо его побелело.
– Афросинья лучше тебя долг и совесть понимает, хоть она и холопка!
– Фрося продала меня за царскую милость,… – шептал, как в бреду, царевич.
«Ну что ж, – подумал он, – один конец!»
Он поднял голову, бросил на отца взгляд непримиримой ненависти:
– Пишите, батюшка! Все открою!
– Признавайся, – сказал Петр, макая перо в чернильницу, – когда ты слышал, будто в Мекленбургии войска бунтуют, что говорил?
– Говорил: «Бог не Так делает, как отец мой хочет!»
– Радовался ты, чаю, не без намерения. Ежели б впрямь был бунт, пристал бы к оным бунтовщикам?
Алексей, помешкав, ответил:
– Когда б действительно в Мекленбургии случился бунт и за мной прислали бы, я бы к ним поехал. А без посылки ехать опасался.
– Так! А смерти моей ждал?
Царевич дерзко взглянул в глаза отцу:
– Ждал!
– Может быть, даже умышлял?
Алексей покачал головой, глаза потухли, спрятались.
– В сем неповинен! Чаял, само собой случится…
Петр горько усмехнулся:
– Сын… Забыл пятую заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою…» Ну, за сие ответишь перед богом. А все-таки бунт против меня учинять собирался?
– Думал, призовут меня после твоей смерти. Слыхал я, будто хотели тебя убить, и не чаял, чтоб отлучили тебя от царства живого.
– Живого меня от царства не отлучить! – гордо тряхнул головой Петр. – И ты б на меня живого пойти не осмелился!
Алексей вновь поднял голову, и темные глаза его под припухлыми веками сверкнули бешено, по- отцовски.
– Ан нет, ошибаешься, батюшка! – неожиданно звонким голосом воскликнул он. – Если б бунтовщики при живом прислали да сильны были, я бы к ним поехал!
– Вот как! – протянул Петр, и в его голосе послышалось невольное уважение.
«Стало быть, в сыне все-таки моя кровь».
– Иди! – приказал он сыну. – О судьбе твоей буду рассуждение иметь.
Алексея увели, и снова жил он, одинокий, томимый ожиданием беды, которая должна была разразиться над его головой.
Глава XI. Суд
Прошло почти два месяца с тех пор, как была допрошена Афросинья. Царевичу казалось, что гроза пройдет стороной, не задев его, и что отец не склонен предпринимать против него крутые меры.
«Прощу Фросю… – думал царевич. – Она хоть и предала меня, но ведь из-за страха только. А страх перед батюшкой ох как велик!»
И царевич начал делать шаги к сближению с Афросиньей. Он заговаривал с ней почти ласково, напоминал о беспечальном житье в Эренберге.
Афросинья отвечала сухо, неприветливо. Восстанавливать прежнюю близость с опальным царевичем ей не было расчета.
Днем 14 июня к царевичу вошел дежурный офицер.
– Собирайтесь, ваше высочество! – коротко приказал он.
Алексей побледнел; книга, которую он держал на коленях, выпала из его ослабевших рук и с глухим стуком ударилась об пол.
– Собираться? Куда? – тихо спросил царевич, и губы его Дрожали так, что он еле выговаривал слова.
– Вас велено перевезти в крепость.
– В крепость?! Но почему же? За что?… Я хочу видеть батюшку…
– Не приказано, – ответил офицер.
– Но как же? Я должен хоть проститься с Фросей…
– Не приказано, – как автомат, повторил офицер.
Он стоял перед царевичем, руки по швам, грудь вперед, глаза холодные и строгие – точный исполнитель повелений царя.
Алексей понял, что просить и сопротивляться бесполезно. Он огляделся, на глаза попалась Библия, лежавшая на столе. Он взял ее и шагнул к двери. Офицер одно мгновение поколебался, точно раздумывая, не отобрать ли книгу, но не решился: у него не было на это инструкции.
Алексей вышел во двор. У крыльца стояла карета. Царевича быстро посадили в нее, по бокам поместились два офицера. Алексея поразило, что стекла кареты были занавешены.
Безнадежное спокойствие овладело царевичем, когда его ввели в крепость. Он равнодушно вошел в низкую сводчатую камеру Трубецкого бастиона, сел на простую койку, прикрытую грубым серым одеялом.
Царевичу стало ясно, что решается вопрос о его жизни, что мечта обмануть отца и взять верх в борьбе за будущее России не осуществится никогда.
17 июня царевича привезли (опять в закрытой карете) в сенат. Здесь Алексея допросили о его отношениях к Абраму Лопухину, родному дяде по матери. Царевич оговорил Лопухина: показал, что тот вел о нем разговоры с иностранными дипломатами, уверял их, что весь народ стоит за Алексея.
Все яснее становилось с каждым днем, что на допросе в Москве Алексей многое скрыл, что против царя существовал обширный заговор и нити его тянулись к мятежному сыну. Петр обратился к высшему духовенству: «Я с клятвою суда божия письменно обещал своему сыну прощение и потом словесно подтвердил, ежели истинно скажет. Но, хотя он сие и нарушил утайкою наиважнейших дел и особливо замысла своего бунтовного против нас, однако ж мы желаем от вас, архиереев и всего духовного чина, да покажете нам истинное наставление и рассуждение: какого наказания сие богомерзкое намерение сына нашего достойно? И то нам дать за подписанием рук своих на письме, дабы мы, из того усмотря, неотягченную совесть в сем деле имели».
Сильно призадумались архиереи, получив царское послание. Снять клятву с царя – что скажет народ? Как отнесется к ним Алексей, если ему удастся выпутаться из этого дела? Отказать же в снятии клятвы – разгневать грозного царя Петра… И они решили отделаться пустыми фразами из священного писания, которые царь мог толковать по своему произволу:
«Да сотворит господь, что есть благоугодно пред очами его… Сердце царево в руце божией есть… Да изберет ту часть, куда рука божия его преклоняет…»
Подписались три митрополита, пять епископов, четыре архимандрита, два иеромонаха.
Петр плюнул, прочитав уклончивый ответ.
– Ой, бородачи! – сказал он. – Многому злу корень попы. Хитры: на ту и на другую сторону клонят! Ладно же: «Сердце царево в руце божией»? Значит, что ни сделаю, все от бога? Слышишь, Данилыч, прикажи с Алешкой обращаться, как с преступниками по уставу положено.
