Провожал нас туда все тот же Константин. Я шла рядом с ним, Катерина позади. Он нес баул с моими вещами. Некоторое время он молчал, затем заговорил по-английски несколько нерешительно:
– Наши обычаи… – начал он.
– Да, я видела, – процедила я сквозь зубы.
– Но когда-то так было и в Европе, и даже не так уж давно, – быстро проговорил он.
– Было или не было, но вы, образованный человек, умный, как вы это терпите?
– Все может измениться, – отвечал он уклончиво, – то есть, я уверен, что все изменится. И этот человек, который несомненно показался вам таким грубым и диким, на самом деле он горячий сторонник реформ и перемен в государстве. Он…
– О да, я не сомневаюсь!
На этот раз в моем голосе прозвучал такой сарказм, что Константин счел за лучшее переменить тему.
– Какими языками вы владеете?
– Говорю почти на всех европейских, – я пожала плечами.
– Ну, все европейские вам здесь у нас не пригодятся, а вот с госпожой вы сможете беседовать по- немецки, здесь из европейских предпочитают немецкий язык.
– Почему?
– Немцы издавна на службе у русских. Здесь даже есть целая слобода (квартал), населенная немцами.
Я снова пожала плечами. Мне не хотелось говорить с ним. Я не понимала, как он может позволять, чтобы его так унижали.
Мы поднялись по крутой лесенке наверх, где нас встретили две молодые служанки в костюмах, похожих на одежду Катерины. Им было поручено проводить нас в отведенные нам комнаты. Потом хозяйка приглашала нас к столу. Мужчины и женщины здесь, как правило, не ели в одном помещении, разве что в бедных крестьянских семьях.
Комнаты оказались маленькими, очень жарко натопленными, с красивыми изразцовыми печами, занимавшими очень много места, и низкими потолками. Деревянные стены были расписаны разноцветными узорами, преобладал красный цвет. Для меня была приготовлена широкая постель. Катерине полагалось спать на войлоке у дверей. Мои вещи она убрала в большой деревянный резной сундук, похожий на испанские сундуки. Я сказала ей, что хотела бы умыться. Катерина принесла снизу оловянный таз немецкой или голландской работы и глиняный кувшин с водой. Мыла не было. Она полила мне на руки, затем подала льняное вышитое полотенце. Я заметила, что пальцы ее дрожат.
– Чего ты боишься? – тихо спросила я. – Нам угрожает опасность? Чей это дом?
Она задрожала, пролила воду мне на подол и вдруг села на пол и закрыла лицо руками.
– Что с тобой, девочка? – спрашивала я по-турецки и гладила ее по плечу, пытаясь успокоить.
– Знала бы я, чей этот дом, – запричитала она. – Знала бы я! Ох, Коська, лиходей проклятый! За что сманил, загубил меня!
Разумеется, она должна была знать, что ничего хорошего ее на родине не ожидает. А «лиходей» Коська не только не сманивал ее, но и брать-то не желал. Но у нашей женской логики свои законы.
– Катерина, успокойся, прошу тебя, и говори, в чем дело! С тобой ничего не посмеют сделать. Ты моя прислужница и находишься под моей защитой. Когда я уеду отсюда, я возьму тебя с собой, увезу в Англию.
Это как-то само собой вырвалось у меня. Но на Катерину это подействовало.
– Правда? – тихо спросила она, подняв ко мне заплаканное лицо.
– Правда. Говори все!
Быстро же она пресытилась своей желанной родиной!
– А что говорить-то! – Катерина утерлась рукавом. – Мишки Турчанинова это дом, душегуба! И Коська – холоп его. А мне-то не сказал! (Будто она выспрашивала!).
– Значит, это дом твоего прежнего господина боярина Михаила Турчанинова?
– Его. Мишки-душегуба! Погубителя моего!
– Но он, кажется, не узнал тебя.
– У него не поймешь. Может – и узнал, а может – и нет. Я прежде махонькая, не такая гладкая-то была, – сказала она уже со странным равнодушием, словно бы заранее примирившись со всеми возможными вариантами своей грядущей судьбы.
Я снова повторила, что не дам ее в обиду. То, что я от нее знала о боярине Михаиле Турчанинове, вовсе не располагало в его пользу.
Между тем мысли Катерины приняли новый оборот.
– Как бы мне теперь своих повидать! – произнесла она, словно впадая в лихорадку.
Я испугалась, что она и вправду заболела.
– Но ведь твои родители не живут в городе, – тихо сказала я, пытаясь вернуть ее к действительной жизни.
– Я бы полетела, побежала, добралась бы, отнесла бы им чего-нибудь, – забормотала она.
