– Да… – с усилием заговорил он. – Сейчас… сейчас умру… Кончится…
Он снова задохнулся.
– Не говори, Чоки, солнышко, не говори… Никогда никого из своих детей я так не называла. Николаос снова дал ему попить.
– Подержи меня, – просил его умирающий. – Я должен сказать… Вот сейчас… Еще попить дай, я скажу… После умру… – Он отпил снова и с неожиданной жадностью. – Я знаю, почему я умираю, – отчетливо, из последних сил проговорил он. – Потому что я убил человека… Она… (он указал на меня) видела… Пусть калеку, безумного, опасного, но человека… Я убил…
– Не думай об этом, – Николаос поддерживал его. – Не думай. Сколько людей убивают. И живут потом, живут…
– Да, много… Но я… не надо было мне…
– Ты меня защищал, Чоки, это я виновата, – я наклонилась к нему, вдохнула этот страшный запах умирающей плоти.
– Ты… нет… Я убил…
Он хотел еще что-то сказать. Но не смог. Тело его судорожно изогнулось в руках Николаоса. Глаза взглянули на меня с отчаянием и мукой. Губы снова покривились. Неужели он снова пытался улыбнуться нам, ободрить нас? Голова откинулась на истончившейся шее. Взгляд остановился. Прервалось дыхание…
Я смотрела. Я ощутила тяжелый неприятный запах. Я подумала, что тело нужно обмыть.
Потом я подумала, пусть Селия увидит это исхудалое тело, запачканное в последние мгновения жизни экскрементами и мочой… О, это излечит ее от любви. Но тотчас же я устыдилась подобных мыслей. Бедная девочка… Ведь и для нее это горе. Пусть она его и не знала… не успела… А ведь он был такой чудесный, славный… добрый… Любовь есть любовь, какой бы странной она ни была.
Я взяла за руку Николаоса.
– Прошу тебя, – сказала я. – Не делай этого. Ты знаешь, о чем я говорю. Не убивай себя. Хотя бы первые дни… Подожди. Душа его еще здесь. Не мучай его бедную душу. Он и без того в жизни довольно намучился.
Прежде я никогда не называла Николаоса на «ты». Он смотрел на лицо Чоки. Но вот поднял голову и посмотрел на меня.
– Хорошо, – с каким-то детским послушанием произнес он. – Я не сделаю этого.
Я взяла его руку и поцеловала.
– Надо обмыть его, – сказала я.
– Я обмою.
– Есть ли здесь греческий священник, чтобы молиться о нем?
– Да. Это устроит Теодоро-Мигель. Через три дня. Три дня он будет здесь. Я сам буду над ним читать молитвы.
– Николаос! – сказала я. – И через три дня, и еще какое-то время после похорон душа его будет здесь, с нами. Помните. Не причиняйте ему горя после смерти.
Я снова поцеловала его руку.
Он посмотрел на меня кротко и печально. Шевельнул губами, но сказать ничего не смог.
Глава сто сорок пятая
Я вошла в свою комнату.
Селия сидела на постели в позе смиренной твердости, скрестив руки на груди.
Подняла на меня глаза. Посмотрела печально. Молчала.
– Больше нет его, – сказала я.
Я чувствовала, что она так легко не забудет, как я чернила его, пусть ради нее, ради ее спокойного будущего, но чернила ведь, говорила о нем дурно. И она это не может забыть так легко. Я понимала.
Я знала, что поэтому не могу присесть к ней, обнять ее, заплакать вместе с ней.
Она не плакала.
– Позволь мне обмыть его, – попросила она. И голос ее не дрожал.
Я вспомнила свои мысли о грязном, дурно пахнущем теле.
– Это тяжело, Селия, – тихо сказала я. – Тело грязное, плохо пахнет. Ты не сможешь. Николаос обмоет его.
– Если я не смогу, то скажу Николаосу. Ты скажи ему.
– Хорошо. Сейчас пойду скажу, что ты хочешь помочь ему обмыть мертвое тело…
Я пошла. Идя в комнату, где лежал мертвый, думала: «Почему я так странно и напыщенно сказала: „обмыть мертвое тело“? Сама не знаю. Просто так вышло…»
Все было так же, как минут пятнадцать назад, когда я вышла из этой комнаты. Чоки лежал на постели, Николаос сидел, наклонившись, смотрел на его лицо.
– Николаос… – тихо позвала я. Он повернул голову ко мне.
