– Сейчас! – крикнула она на бегу. – Сейчас! Пока не надо! (Я поняла, что она просит не ломать замок.) Еще не поздно, да? Еще не поздно?
– Не поздно, – ответил приглушенный мужской голос. – Но скорее!
Я поняла, что случилось что-то страшное. Это легко было понять. На миг меня одолело нелепое, но свойственное многим родителям желание действовать наперекор воле детей. Я тоже захотела было, вместо того чтобы бежать в дом и разбудить Николаоса, поступить совсем иначе, не так, как просит дочь; подойти к этим людям, начать расспрашивать… Но я быстро подавила это желание и без лишних размышлений побежала в дом. Я чувствовала, что именно это я должна сделать.
Я знала, что после смерти Чоки Николаос иногда ложился в той комнате за гостиной, где его друг умер. Мне подумалось, что и сегодня ночью Николаос там. К счастью, так и оказалось. Не пришлось тратить лишнее время на то, чтобы бежать в его комнату.
Я пролетела гостиную. Дверь в комнату, где умер Чоки, была заперта. Я заколотила кулаками по двери, закричала:
– Николаос! Николаос! Скорее! Скорее!
Мне уже представлялось, что его нет в комнате, что он убил себя. Но тут раздался его голос. Голос был сонный. Значит, он спал, я разбудила его. Наверное, он впервые уснул после нескольких дней бессонницы. Но сожалеть было некогда. Николаос не стал спрашивать меня, что случилось, почему я зову его. Он просто откликнулся из-за двери:
– Иду. Сейчас иду.
И через две-три минуты он появился полуодетый. Я схватила его за руку.
– Скорее к воротам! Скорее!
Теперь я вела себя, как Селия, я тянула его за руку и тем самым не давала, мешала ему бежать.
– Отпустите руку, – быстро произнес он.
А когда я отпустила, он побежал. Я видела, как он, Селия и незнакомцы сгрудились у ворот, наклонялись, распрямлялись. Я наконец-то подбежала. Но они уже двинулись в дом…
Я приблизилась и увидела…
Глава сто пятьдесят шестая
Вот теперь я могу выбрать. Рассказывать все по порядку или же начать с того, что позднее рассказала мне Селия. Я все-таки решила начать с ее рассказа и уже потом перейти к своим впечатлениям.
Итак…
У моей дочери не было никакого заранее продуманного плана. После похорон она чувствовала себя страшно одинокой. Я понимаю это одиночество. Это одиночество юности, когда ты ищешь человека, который бы помог тебе действенным советом, подсказал бы, что нужно делать, причем сказал бы что- нибудь такое, что совпадает с твоими мыслями и решениями. И вот нет у тебя такого человека. Да, могут быть люди даже добрые, мягкие, но они только вяло утешают тебя, говорят, что надо смириться с тем, что все остается как есть, и забыть о своих мечтах и намерениях. Конечно, это одиночество юности можно счесть эгоистическим. Но, впрочем, эгоистическим можно счесть все на свете.
Селия не хотела моих утешений. Она чувствовала, что у Николаоса какие-то проблемы, которые занимают и меня, но ее как бы не касаются. И это еще усугубляло ее одиночество.
Она поднялась к себе. В комнате она сделала именно то, что должна была сделать: бросилась ничком на кровать, лицом в подушку, и долго плакала.
В сущности, всем своим существом она жаждала действия. Даже эти отчаянные рыдания были своего рода действием. Эта потребность в действии вовсе не была случайной. Действия утомили бы тело и тем самым успокоили бы душу. Девочка села на постели, потом встала, бросилась на колени, начала истово читать молитвы по усопшему. Но каждая жилочка, каждая мышца ее сильного молодого тела рвалась действовать, что-то делать. Ей хотелось хотя бы идти, идти, идти и упасть замертво от усталости.
Она снова и снова представляла себе кладбище, все подробности погребения. Ее все сильнее охватывало ощущение, что она не простилась с умершим. Не до конца простилась. Она должна… Что? Первое, что со страстью вспыхивало в сознании, в душе: увидеть его! Она должна увидеть его. Но она знала, что это невозможно. Тогда… тогда единственно возможное: увидеть его могилу.
Такое решение уже давало возможность действовать. Сразу возникло чувство облегчения. Селия постояла немного в комнате. Собираться было не нужно, она могла просто идти. Она хотела было оставить мне записку, но решила, что вернется еще до рассвета, я еще буду спать и даже не узнаю, что она ночью ходила на кладбище.
Она тихо спустилась по ступенькам, выскользнула из дома. Ей казалось, что ночь теплая, и она не взяла с собой черное покрывало, что дал ей Николаос.
Очутившись в саду, она подбежала к ограде. Однажды она уже перелезла через эту ограду. Сумела и второй раз. При ее силе, ловкости и легкости это не было трудно.
На темной улице фонари светили тускло. Она запомнила дорогу на кладбище. В карете мы ехали полчаса. Но теперь ей предстояло идти пешком.
Она прошла по улице, вышла на площадь. Не было ни души, Это был тихий жилой квартал.
Все же она немного поблуждала, не сразу отыскала правильную дорогу. Сразу за маленькой церковью начинался пустырь. Здесь росли сорные травы, чуть в стороне – несколько деревьев. Селия смело пошла вперед. Высокая трава была мокрой от ночной росы. Подол синей юбки тоже сразу стал мокрым. Вокруг не было ни души. Люди были далеко. Поэтому когда она вдруг наступила на что-то упругое, живое, она невольно вскрикнула достаточно громко. Она быстро убрала ногу, и тотчас, не удержавшись на ногах, упала в траву. Она успела ухватиться за стебли и это смягчило падение. Что-то упругое живое оказалось бродячей собакой, прикорнувшей в чаще травы. Селия рассмеялась своему страху, стала окликать, звать собаку, но та, пугливая, сторожкая, уже убежала.
Пока Селия шла дальше, она заметила силуэты еще нескольких собак. Они, казалось, провожали ее,
