От стен главного салона струился ровный свет, характер которого профан определил бы как «прекрасную имитацию дневного света Земли», а знаток — о, этот добавил бы еще кучу подробностей вроде подызлучения «дельта-23», отлично тонизирующего нервную систему космонавтов. Если бы не эти излучения, кто знает, были бы разговоры колумбов космоса всегда такими неизменно спокойными и доброжелательными, как те, которые происходили в главном салоне.
Джон взглянул через иллюминатор на быстро исчезающий вдали светлый шар Венеры (фотонная ракета миновала ее уже через восемь минут полета). Эта картина показалась ему столь же новой, сколь нов и неповторим мир, впервые видимый прозревшим слепцом.
— До сих пор мы действительно были слепыми, — продолжал Джон свои раздумья вслух. — Там, на Земле, никто из нас не мог заметить света, так как мы не могли воспринимать его скорости. Только сейчас, двигаясь со скоростью трехсот тысяч километров в секунду, мы видим свет. Чудесное зрелище!
Сидевший рядом француз, профессор Вавье, продолжил эту мысль:
— Больше того: вернувшись на Землю, мы весьма реально увидим время. Время, от которого сейчас бежим со скоростью света. Мой двухлетний сын будет уже тридцатидвухлетним мужчиной. Кто знает, может быть, через неделю я уже стану дедом.
Джон недоверчиво взглянул на часы. Они показывали 15 часов 11 минут 23 июля 1981 года. Третий день полета, который должен был продолжаться месяц для космонавтов и целые тридцать лет для остальных землян и, что самое главное, для доживающего свои деньки дядюшки Гарвея!
Японец Окада, Главный хронолог, заметил недоверчивый взгляд Джона и улыбнулся:
— Вижу, вы никак не возьмете в толк эти штучки со временем и пространством…
— Я когда-то читал рассказ Уэллса «Новейший ускоритель», — вмешался Вавье, — где время тоже «сокращается», как у нас.
— А мне как-то попался в руки «Потерянный горизонт» Джемса Хильтона, — добавил профессор Иванов, — повесть о некой долине в Тибете, где время текло медленнее. Впрочем, зачем в поисках «лупы времени» забираться в такие дебри? Достаточно посмотреть замедленный фильм (как обычно говорят, что совершенно неверно, все обстоит как раз наоборот — это фильм ускоренный!), чтобы увидеть, как, например, стакан, танцуя в воздухе, падает на стол несколько минут или цветок (вот тут-то как раз фильм замедленный) распускается за несколько секунд…
— Но пионером в этой области был, пожалуй, все-таки Андерсен, — датчанин Янсен не был бы датчанином, если б не сказал этого. — Вы, конечно, помните ту сказку, в которой принцесса перед самой свадьбой каким-то чудом оказалась на небе, провела там всего три месяца, а потом вернулась к возлюбленному. А за это время, так сказать, в «междучасье», на Земле прошло много сотен лет и бедная путешественница во времени нашла в своей столице лишь очень древний памятник некой принцессе, которая неожиданно исчезла перед самой свадьбой…
Космонавты замолчали, Джон думал: «А что будет, если наша экспедиция немного задержится и мы вернемся не в 2011, а, скажем, в 2100 году? Не будет ли просрочено право наследования?» Чтобы не думать о вероятности столь печальных обстоятельств, он снова заговорил:
— Можете меня обвинить в невежестве, но я никак не могу уразуметь всех этих различных времен. Для меня время — всегда время. Одно время.
— Неужели только одно? — с сомнением заметил профессор Окада. — Вы сами в это не верите. Сколько раз вам приходилось говорить и слышать, такие фразы: «Ну и времена нынче!», «Тяжелые времена» и так далее. Слышите: «времена», а не «время»! Множественное число!
— Так только говорится…
— Но так оно и есть. Почему время должно быть, черт побери, только одно? Время — это форма существования материи, ритм этого существования. Существование же может быть различным, следовательно, и ритмы тоже. Даже шарманка в состоянии менять ритм в зависимости от того, с какой скоростью мы вертим ручку. Даже у самого педантичного музыканта, постоянно с равными промежутками ударяющего по одной и гой же клавише, даже у него мы заметим смену ритма, ибо невозможно выдержать абсолютно одинаковую частоту и силу ударов. А что же тогда можно сказать о том симфоническом сверхоркестре, которым является мир! Совершенно ясно, что для такого Мафусаила, как, например, уран с его продолжительным периодом полураспада, тысяча лет то же, что для нас мгновение! И опять же наше человеческое мгновение, длящееся полсекунды, должно казаться астрономически большим промежутком времени какому-нибудь Антимафусаилу, например пи-мезону, который, как вычислил еще в 1961 году доктор Гляссер, «живет» едва ли не две десятимиллионные доли миллиардной части секунды!
— Теперь я кое-что понимаю, — виновато вставил Джон, но профессор Окада нетерпеливо махнул рукой:
— Человек, говорящий «теперь понимаю», еще очень мало разбирается во времени! «Теперь» — это для человека отнюдь не объективная современность, а… прошлое! Например, когда вы смотрите на Солнце с Земли, то видите его не таким, какое оно «теперь» в вашем понимании, а воспринимаете лишь то, что в данный момент зафиксировала сетчатка вашего глаза, то есть фотографию того Солнца, каким оно было целых восемь минут назад. Именно столько времени нужно свету, чтобы проделать путь от Солнца до человеческого глаза. Даже выражение моего лица вы видите не «теперь», а увидите лишь в будущем, правда близком, а именно через… одну трехсотмиллионную долю секунды, так как «теперь» я нахожусь от вас на расстоянии метра.
— И все это из-за Эйнштейна, — шутливо вздохнул профессор Иванов. — До самого начала нашего века со временем все было просто. Ньютон, как и многие до и после него, утверждал: «Абсолютное время движется равномерно и независимо от какого-либо объекта».
— Если бы я даже и не знал о теории Эйнштейна, — заметил профессор Вавье, — то все равно догадался бы сам, что с этой равномерностью и единством времени что-то не так. Еще в школе я заметил, что час игры в футбол значительно короче, чем час математики, которую я откровенно ненавидел.
— Господи помилуй! — не на шутку испугавшись, воскликнул профессор Иванов, — тогда каким же чудом вы заняли должность Первого математика? Если вы напутаете в вычислениях и «пнете» нашу ракету словно футбольный мяч в несколько ином направлении, то наш матч со временем и пространством может окончиться весьма плачевно! Мы можем вообще…
Он не договорил, вспомнив, что космическая этика считает шутки, касающиеся гибели в космосе, признаком дурного тона, чем-то вроде анекдотов о теще.
Однако профессор Вавье не растерялся:
— Ну и шутник же вы! В 1981 году притворяться, будто вам неизвестно о существовании медицинских процедур, изменяющих наклонности! Отец приказал мне пройти курс лечения, когда я был еще в пятом классе. После нескольких месяцев воздействия электрораздражителями кора моего мозга стала столь же «математиколюбна», сколь велика до того была моя «мячефилия». Напрасно я просил отца не стирать в моем мозгу страсть к футболу. Ее все-таки стерли, и вот… и вот сейчас я там, на нашей старушке Земле, один из ведущих игроков футбольной команды Парижского университета.
— Вы решились на регенерацию приглушенных клеток? — догадался профессор Иванов.
— Вот именно. А почему бы футболу мешать моим математическим занятиям? Как раз наоборот: эти два вида занятий взаимно дополняют друг друга! Футбол «вентилирует» организм, дегенерирующий от избытка умственного труда. А математика в свою очередь очень пригодилась мне в матчах при вычислении угла, под которым надо бить по мячу, чтобы он попал в ворота противника…
— Да, — согласился профессор Иванов, — сегодняшние спортсмены уже не знают противоречия «тело — интеллект», которое царило еще несколько десятков лет назад. Теперь даже к предварительным прыжкам через планку не допускают людей, не знающих физики. Да это и понятно, в эпоху таких «прыжков», как наш, и нельзя иначе.
Часы, обыкновенные, земные часы, несколько странно выглядевшие в этой ракете, уже освобождающейся от пут земного времени, солидно пробили очередной час. Они ничего не знали об открытиях Эйнштейна, а посему вещали, что «время есть время, а часы — пророк его».
— Мы проболтали целый час, — заметил Джон.
— В пересчете на земное время это раз в триста больше, или около двух недель!
Профессор Иванов встал с кресла и направился в свою кабину. Подходило время его дежурства в ракетной обсерватории. Пунктуальность нужна была даже — вернее, не «даже», а «особенно» — тут, где
