Приблизительно такими, если кратко, предстают русские в ежедневных сводках новостей. Только нет-нет да и проскользнет через сеть предубеждений крошечный факт — но до того ясный, простой и правдивый, что сразу раздвигает ржавеющий «железный занавес»; и сквозь эту щель становится видно: там не враги, а братья, и все мы — члены единого Товарищества Земных Радостей и Бед.
Есть такой человек — Николай Пестрецов. Знаю я о нем немного, где он сейчас — не ведаю, но расскажу та, что мне известно.
Тридцатишестилетний Николай служил в Советской Армии в должности старшины. Службу нес далеко от родного дома, в Анголе. К нему приехала жена — навестить.
24 августа в Анголу вторглись воинские части ЮАР — они преследовали отступавших партизан Фронта национального освобождения. В населенном пункте Нжива нападавшие вступили в бой с группой советских военных, четверо из которых были убиты в перестрелке, а остальным удалось спастись, Всем, кроме старшины Пестрецова. Он попал в плен, как сообщалось в донесении военного командования ЮАР. В нем говорилось: «Старшина Николай Пестрецов остался рядом с трупом жены, погибщей при атаке Нживы».
Похоже, даже командование с трудом верило в случившееся, потому что повторно передало: «Он направился к убитой, где и остался, хотя женщина была мертва».
Странно. Почему же Николай не сбежал, спасая собственную шкуру? Почему вернулся? Из любви к жене? Или чтобы обнять ее в последний раз? Может, хотел побыть с ней, в скорби и слезах? Может, вдруг понял бессмысленность войны? А может — несправедливость судьбы? Или подумал о детях — родившихся и неродившихся? Или же ему просто стало безразлично, что с ним будет теперь?
Так почему же? Как знать. Точно никто не скажет, но догадаться можно, если судить по поступку Николая.
Пестрецов оказался в одиночной камере южноафриканской тюрьмы. Не «советский», не «коммунист», не «солдат», не «враг» и тому подобное. Просто мужчина, для которого просто женщина просто была на миг дороже всего на свете.
Я поднимаю бокал за Вас, Николай, куда бы Вы ни попали и где бы ни были. Ведь благодаря Вам клятва, которую все люди на земле дают одинаково, наполнилась истинным смыслом; благодаря Вам преисполнились торжественности слова, которые произносят все, только каждый — на своем языке: «…в счастье и в несчастье, в радости и в горе, в болезни и в здравии любить и уважать и беречь до самой смерти — клянусь перед Богом». И Вы сохранили верность клятве, Вы сохранили ее величие, Вы сохранили ее высокое назначение. Да хранит Вас Бог!
(Ах, эти русские! Народ грубый, дикий, злобный, коварный и безжалостный — словом, пропащий; для них нет ничего святого. Из-за русских много бед на земле. У нас, американцев, с ними ничего общего.)
Ясное дело.
То, о чем пойдет речь, отчасти личное. Предупреждаю — может показаться сентиментальным. Сначала я поведал эту историю в письме к жене. А потом подумал: ведь и у вас, пусть не у всех, есть мужья, жены, и вы, возможно, меня поймете. Поэтому решил рассказать и вам — тем более что история эта не обо мне, а о Чарлзе Бойере.
Помните его? Галантный, изысканный, элегантный красавец. Любовник многих очаровательных кинозвезд — на экране. Но таким он представал перед камерой и на страницах иллюстрированных журналов. В жизни все было иначе.
Все сорок четыре года Чарлз любил только одну женщину — свою жену Патрицию. По словам друзей, то была любовь на всю жизнь. И через сорок четыре года супружества Чарлз и Патриция относились друг к другу так же нежно, преданно и заботливо, как и в самом начале.
И вдруг у Патриции обнаружили рак печени. Чарлз знал правду — от врачей, — но ей сказать не сумел. Он сидел у постели жены, ободрял, утешал. Сидел и днем и ночью — и так полгода. Остановить неизбежное он не мог. Никто уже не мог. Патриция умерла на руках у мужа. А через два дня не стало и его: ушел в мир иной по своей воле. Чарлз говорил, что не хочет жить без Патриции: «В ее любви — смысл моей жизни».
Это уже не из фильма. Такова, как я сказал, подлинная история Чарлза Бойера. Не мне судить, верный ли путь он избрал, чтобы справиться с горем. Одно скажу твердо: меня эта история поразила и, как ни странно, принесла мне облегчение. Поразила глубокой любовью, таившейся за фасадом липовых голливудских страстей. А облегчение пришло оттого, что я увидел, как сильно и как долго способны два человека любить друг друга.
Не знаю, как бы я справился с таким горем. Не дай Бог оказаться на месте Чарлза. (Это уже личное — потерпите.) Но иногда, среди будничной суеты, я смотрю внимательно в другой конец комнаты, где та, которую зову женой, другом и спутницей. И тогда понимаю, почему Чарлз поступил так, а не иначе. Все же есть на свете сильная и верная любовь! Я-то знаю. Мне ли не знать!
Однажды я наблюдал, как ко Дню святого Валентина украшали витрину универмага. Была середина января, но ведь торговцам, наверное, надо упредить обмен любовными посланиями. Не поймите меня превратно: торговцы — прекрасные люди. Они дают нам возможность сделать выбор и всегда сообщают о приближении больших праздников. Как еще, если не их стараниями, мы бы вспомнили, что близится День матери, канун Дня всех святых или День святого Валентина? Да еще вовремя, чтобы успеть с поздравлениями.
Есть и другая категория надежных, на мой взгляд, в таком деле людей — воспитательницы в детских садах, О праздниках они никогда не забывают. А уж что касается открыток и прочих знаков любви, то никакой торговец не сравнится с детсадовской воспитательницей. Ибо она вызывает к жизни то, чего торговец предложить не может — нет этому цены, и в продаже этого не бывает.
Под «этим» я имею в виду «комок всякой всячины», как я его называю. Началось все с коробки из-под обуви, которую разрисовал и подарил мне старшнй сын. А потом коробка превратилась в хранилище прочих детских реликвий, подаренных остальными моими ребятами. Со временем она стала моей сокровищницей. Содержимое ее самое обычное: листочки из набора «сделай сам» трех цветов — розового, красного и белого, — теперь уже поблекшие; серебристая фольга; оранжевая папиросная бумага; десяток одноразовых салфеток; макароны трех видов; круглые леденцы; драже из сухого желе; белые сердечки, (по вкусу похожие на конфеты «Тамс» с надписями), — и все это слепилось в комок не без помощи большого куска белой замазки, которую на вкус не отличишь от конфет.
Вообще-то теперь вид у коробки отнюдь не привлекательный: кое-где помялась, а вокруг драже и леденцов слегка заплесневела. Местами коробка пока еще липкая, красные и белые стенки почти всюду превратились в бурые. Но стоит снять крышку — и сразу становится ясно, зачем я храню эту коробку. На сложенных пожелтевших, хрупких страничках из школьной тетради в широкую линейку выведено: «превет папачка», «знем световвалинтина», «я тибя люблю». Целая уйма «я тибя люблю». К дну приклеено двадцать три крестика и нолика, составленных из макарон. Сколько раз я их пересчитывал… А еще тут и там видны каракули: три детских имени.
Сокровища Тутанхамона — ничто по сравнению с моими.
А у вас есть что-нибудь вроде моей коробки со «всякой всячиной»? Знаки любви из числа самых незатейливых и искренних?
Можно прожить долго-долго. Можно получить ценные и великолепные подарки. Можно пользоваться всеобщим уважением и вниманием. Но ничему не веришь так, как «всякой всячине». Она дает силы продолжать бег по жизни — наперекор всему.
Мои дети уже давно выросли. Любят меня по-прежнему; правда, подчас стесняются напрямую, выразить сыновние чувства. И любовь их затуманилась возрастом, опытом и противоречивыми
