Фарид и Мо броситься вдогонку, как он уже исчез.
– Замечательно! – пробормотала Элинор, выходя с Терезой из клетки. – Теперь этот тип будет меня преследовать во сне, и каждый раз, как я ночью услышу у себя в саду малейший шорох, мне будет казаться, что его нож упирается мне в горло.
Но исчез не только Баста, Сорока тоже бесследно пропала той же ночью. Когда они наконец побрели, измученные, к автостоянке, в надежде найти машину, чтобы уехать из деревни Каприкорна, ни одной машины там не было. Автостоянка была совершенно пуста.
– Нет, скажите мне, что это неправда! – простонала Элинор. – Неужели нам снова придётся идти пешком по всем этим проклятым колючкам?
– Разве что у тебя найдётся телефон, – сказал Мо.
Он ни на шаг не отходил от Терезы с того мгновения, как убежал Баста. Он озабоченно осмотрел её шею – на ней остались красные пятна от пальцев Басты; он пропустил сквозь пальцы прядку её волос и сказал, что тёмные нравятся ему даже больше. Но девять лет и вправду большой срок, и Мегги наблюдала, как осторожно, медленно идут навстречу друг другу её родители, словно по узкому мосту через безбрежную пустоту.
Конечно, телефона у Элинор не было. Каприкорн приказал его отобрать. Фарид тут же вызвался поискать его в обгоревшем доме Каприкорна, но ничего не нашёл.
Тогда они решили остаться в деревне ещё на одну, последнюю, ночь, вместе со всеми, кого воскресил Фенолио. Ночь была тёплая и ясная, ничто не мешало расположиться на ночлег под открытым небом.
Мегги и Мо принесли одеяла, их хватало во вновь заброшенной деревне Каприкорна. Только из дома Каприкорна они не стали ничего брать. Мегги ни за что не хотела вновь переступить его порог – не из-за запаха гари, которым все ещё тянуло из окон, не из-за обугленных дверей, а из-за воспоминаний, бросавшихся на неё при одном его виде, как хищные звери.
Сидя между Мо и матерью под старым дубом недалеко от автостоянки, она на мгновение вспомнила про Сажерука. Уж не сказал ли Каприкорн в этом случае правду? Не лежит ли он мёртвым где-то на этих холмах? «Я, наверное, никогда не узнаю, что с ним сталось», – подумала Мегги; над ней с растерянным лицом раскачивалась на ветке одна из синих фей.
Деревня казалась заколдованной в эту ночь. Воздух был полон странных голосов, а проходившие по автостоянке существа выглядели так, словно вышли из детских снов, а не из слов старика. Об этом Мегги тоже снова и снова думала в эту ночь. Где сейчас Фенолио и нравится ли ему в собственной книге? Ей очень хотелось, чтобы нравилось. Но она знала, что он будет скучать по внукам, игравшим в прятки в его шкафу.
Прежде чем провалиться в сон, Мегги увидела, как Элинор движется в окружении кобольдов и фей с таким блаженным лицом, какого она никогда у неё не видела. А по сторонам от Мегги сидели её родители, и мать писала – на листьях дуба, на ткани платья, на песке. Столько слов рвалось, чтобы их написали…
ТОСКА ПО ДОМУ
Но всё же Бастиан знал, что не сможет уйти без этой книги. Теперь ему стало ясно: он и попал-то сюда из-за неё – это она приманила его каким-то таинственным образом, потому что хотела быть у него, да и всегда, в сущности, была его книгой!
Сажерук тоже все видел – с крыши, находившейся от праздничной площадки Каприкорна как раз на таком расстоянии, чтобы чувствовать себя в безопасности от Призрака и в то же время не упустить ни одной подробности, – благодаря биноклю, найденному в доме Басты. Сперва он хотел остаться в своём укрытии. Слишком часто случалось ему видеть, как убивает Призрак. И всё же его повлекло на праздник Каприкорна странное чувство, неразумное, как вера Басты в амулеты, чувство, что само его присутствие поможет сохранить книгу. А когда он выскользнул в переулок, он ощутил в себе ещё кое-что, в чём ему не хотелось сознаваться самому себе: он хотел увидеть гибель Басты в тот самый бинокль, через который Баста так часто рассматривал своих будущих жертв.
И вот он сидел на дырявой крыше, прислоняясь спиной к холодной печной трубе, с лицом, зачернённым углём (потому что светлое лицо может выдать человека в темноте), и смотрел, как подымается в небо дым над домом Каприкорна. Он видел, как Плосконос отправился с небольшим отрядом тушить пожар. Он видел, как вырос над землёй Призрак, как на лице старика выразилось бесконечное изумление – и вдруг он исчез; видел, как погиб Каприкорн им же самим вызванной смертью. Баста, к сожалению, не погиб, и это было досадно. Сажерук видел, как тот убежал. Видел он и то, что Сорока последовала за ним.
Он все видел, Сажерук – не участник, а зритель.
Он уже не раз бывал лишь зрителем, и это была не его история. Какое дело было ему до них до всех, до Волшебного Языка и его дочери, до Любительницы Книг и до женщины, которая снова принадлежала другому! Она могла бы бежать с ним, но осталась в склепе со своей дочерью – и он изгнал её из своего сердца, как делал всегда, когда кто-то вдруг обосновывался там слишком прочно. Он был рад, что она не досталась Призраку, но ему не было больше до неё дела. Отныне свои чудесные истории, прогоняющие одиночество, развеивающие тоску по дому и страх, Реза будет рассказывать Волшебному Языку. Что ему до этого?
А феи и кобольды, заполонившие вдруг футбольное поле в деревне Каприкорна? Они так же мало принадлежали этому миру, как и он; из-за них он не забудет о том, ради чего всё ещё находится здесь. Ему нужна была книга, только книга, и, увидев, как Волшебный Язык запихивает её под куртку, он твёрдо решил её заполучить. Ему достанется хотя бы книга, это будет справедливо. Он будет гладить страницы, закрывая глаза, и ему будет казаться, что он снова дома.
Старик с морщинистым лицом теперь там. С ума сойти! «Да, ты трус, Сажерук! – подумал он с горечью. – Трусом ты был, трусом и остался. Почему не ты стоял рядом с Каприкорном? Почему ты не решился явиться на праздник? Тогда, может быть, исчез бы ты, а не старик».
Фея с крыльями бабочки и молочно-белой кожей полетела за ним. Тщеславная малютка. Увидев своё отражение в оконном стекле, она всегда останавливалась перед ним с самозабвенной улыбкой, крутилась и вертелась в воздухе, приглаживала руками волосы и смотрела на себя так, словно каждый раз заново поражалась собственной красоте. Феи, к которым он привык, особым тщеславием не отличались, наоборот, они обожали измазать себе лицо тиной или цветочной пыльцой и, хохоча, просить, чтобы он угадал, чья именно мордочка скрывается под этой раскраской.
«Надо было всё же поймать себе одну! – подумал Сажерук. – Они могли бы сделать меня невидимкой. Здорово было бы снова побыть иногда невидимкой. Или кобольда – я мог бы с ним выступать. Все бы думали, что это просто карлик в меховом костюмчике. Никто не может простоять на голове дольше кобольда, никто не умеет строить такие смешные рожи. А их потешные степенные танцы!.. Почему бы и нет?»
Луна прошла уже половину пути, а Сажерук всё ещё сидел на крыше. Фея с крыльями бабочки стала проявлять нетерпение. Она порхала вокруг его головы с пронзительным гневным звоном. Чего она хотела? Чтобы он вернул её туда, откуда она пришла, где у всех фей крылья как у бабочек и где понимают её язык?
– Ты не к тому обратилась, – сказал он ей тихо. – Видишь там внизу девочку и мужчину, который сидит рядом с белокурой женщиной? Вот с ними поговори! Но сразу предупреждаю: они мастера выманить тебя в свой мир, а вот отправить обратно – это они не больно-то умеют. Но всё-таки попытайся! Может, тебе больше повезёт, чем мне!
Фея повернулась, поглядела вниз, бросила на него последний обиженный взгляд и упорхнула прочь. Сажерук видел, как её свечение смешалось со свечением других фей, как они порхали вместе и гонялись друг за другом в ветвях деревьев. Они такие забывчивые. Никакое огорчение не задерживалось в их крошечных головках дольше одного дня, и, может быть, овеваемые тёплым ночным воздухом, они давно забыли, что это не их история.
Уже брезжил рассвет, когда внизу наконец все заснули. Только мальчик остался на часах. Мальчик был недоверчив, всегда на страже, всегда бдителен – если только не заиграется с огнём. Сажерук невольно улыбнулся, вспомнив его старательное лицо и как он обжёг себе губы, потихоньку стащив факелы из его рюкзака. С мальчиком проблем не будет. Конечно. Никаких проблем.
