Ты тот мальчик со сломанной палкой и ублюдской шпажкой…
– Мальчик, над которым смеется Бог, – кивнул я.
– Не принимай это так близко к сердцу, – сказал он. – Бог смеется над всеми нами.
Я пожал плечами, а он вместо ответа обратил свой взгляд на картины.
Я тихо произнес:
– Они из чудесной страны.
Старичок вздернул седую бровь.
– Из чудесной страны, говоришь? И что же это за страна?
– Страна, откуда приходит все прекрасное, – ответил я. – Вы говорили мне, что в нас есть целый мир, но чудесная страна не в нас, хотя в нее можно попасть, обратясь в глубь себя. Она вообще не от нашего мира, где столько всего безобразного!
– Если чудесная страна не внутри нас, то откуда же мы знаем о ней? – Старик махнул рукой в сторону фресок и, шаркая, подошел ближе. – Однако откуда такой маленький щенок успел узнать о безобразиях?
В памяти всплыли клиенты, которые отворяли дверь в мою комнату, стражники, от которых я бегал, когда еще был уличным бродяжкой. Вспомнились равнодушные лица людей, которые проходили мимо, когда я голодал и просил дать хоть грошик, хоть крошку хлеба, хоть что-нибудь. На своем горьком опыте я убедился, что в людях больше мерзости, чем красоты. Я не хотел говорить это старику, который воплощал собой ум и сообразительность. Но потом подумал, что он все-таки поймет.
– Безобразное мы носим в себе в придачу к человечности. Это – грех, который лежит на нас с тех пор, как мы были в раю. А прекрасная страна – это Божья милость, дарованная человеку.
Он провел рукой по подбородку и пристально посмотрел на меня.
– У меня был друг, который с тобой бы согласился. Он бы сказал, что в красоте выражается милость Божья, и мы способны видеть ее, когда праведны и чисты от грехов настолько, чтобы увидеть творения Бога как одно неразрывное целое.
– Я не чист и вижу много зла.
– Смею сказать, что мой дорогой друг Данте сам нынче проводит много времени в чистилище.
Старик улыбнулся, и улыбка озарила его лицо светом сердечной доброты, в ней светились любовь и сожаление об утраченном, она обнимала собою все и ничего не отвергала. Никогда я не видел такой улыбки и запомнил ее, тотчас решив, что когда-нибудь и сам буду улыбаться так же. Какой бы скверной ни была моя жизнь у Сильвано, но если существует на свете такая улыбка, то в один прекрасный день я могу сказать про нее – она моя. Мне казалось, я стал на шаг ближе к той далекой чудесной стране, которая, по словам старика, находится в нас самих, но которой – я это точно знал – не было во мне. Доказательством были Сильвано и его клиенты и моя роль в горькой судьбе Марко. Однако даже близость к тому чудесному миру была бесценна, и я поднялся на ноги, немного шире расправив плечи.
– Так он умер! А он был хорошим другом? – спросил я, вновь обратив свой взор на «Взятие Иоанна Евангелиста на небо».
– О да, мой друг! Это был выдающийся человек и поэт, каких больше нет. Я все еще тоскую по нему.
– И у меня были друзья, но в одном из них оказалось слишком много злой мерзости. Другой был очень добрым, великодушным человеком и сам пострадал от собственного великодушия.
– Такова наша земная жизнь. Она редко бывает справедлива. У каждого есть друзья, которые страдают или причиняют страдания нам, – задумчиво произнес старик.
– Я тоже причинял страдания друзьям, сам того не желая, – признался я и вздрогнул при воспоминании о Марко, который так хотел помочь мне, как самому себе, последовал моему плану и в итоге обрек себя на страшные муки. Я не видел его после представления, устроенного Сильвано, но Симонетта украдкой шепнула мне, что его вывели и выбросили на улицу кондотьеры. Я с ужасом догадывался, что он уже может быть мертв, потому что не смог бы прокормиться милостыней, да и куда он пойдет без ног?
Старик пожал плечами.
– Все мы кому-то причиняли боль. Находим друзей и теряем. К счастью, есть еще семья, и она-то никуда от тебя не денется.
– Не всегда так бывает, – возразил я, остановив свой взгляд на небесах, куда восходил святой Иоанн.
Я надеялся, что Марко уже там, среди святых, и Господь по милости своей вознаградил его за доброту, простив ему ремесло, которым он вынужденно занимался. Я продолжил:
– Но у вас, наверно, это так.
– Жена и шесть гадких отпрысков и еще более гадкие внуки, – вздохнул он. – Эта шумная орава – дорогая обуза. Предпочитаю проводить время с друзьями.
– Вот моя семья и мои друзья. – Я раскинул руки, словно мог обнять ими фрески. – Эти никуда от меня не денутся.
Он молча стоял рядом, и какое-то время мы просто созерцали фрески. Наконец он повернулся ко мне.
– Я шел покупать краски, парень, и меня уже ждут. А потом нужно в другой город работать.
– У меня тоже работа, – ответил я и почувствовал на устах мертвый вкус пепла.
Он кивнул.
– Я вернусь во Флоренцию через несколько месяцев. Мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. Ты похож на одного из моих детей, и мысли у тебя совсем как у взрослого, словно ты старше своих лет… И коли уж мои картины будут твоей семьей…
– Так, значит,
– Они почти достойны такой восторженной похвалы, – сухо ответил он, качая поседелой головой.
Я бросился на колени.
– Мастер, я не знал! Иначе разговаривал бы с большим почтением!
– Вздор! Ты был более чем почтителен, глупый щенок, – сердито сказал Джотто ди Бондоне.
Схватив меня за локоть, он с неожиданной для пятнистых старческих рук силой поставил меня на ноги.
– Где мне тебя найти, когда я вернусь?
Только не в борделе, нет, это было бы невыносимо! Меньше всего на свете мне хотелось, чтобы этот удивительный человек, семьянин, с улыбкой, в которой проглядывала искра Божественной благодати, художник, написавший чудесные картины, узнал, кто я таков на самом деле. Я стану ему отвратителен.
Мотнув головой, я ответил:
– Я сам найду вас, мастер.
– Хорошо, смотри только не забудь, щенок! – сказал он и, дав шутливый подзатыльник, удалился.
Спустя какое-то время я, запинаясь на ходу, вышел из церкви, окрыленный радостью. Ноги сами понесли меня вдоль берега блистающей реки под мост, где я, бывало, часто ночевал. Я стоял у самой кромки воды, которая вдруг заголубела и, покрывшись причудливой рябью, заиграла бликами под лучами зимнего солнца. Иногда Арно выходил из берегов и смывал мосты, унося с собой кричащих людей. Но сегодня река была тиха и игрива, и с моста доносился переливчатый смех.
Вскоре я опомнился: меня окликнули.
– Бастардо! Бастардо! – звал слабенький голосок.
Я обернулся. Прислонившись к опоре моста, вытянув перед собой бесполезные ноги, там сидел Марко.
– Марко!
Я подбежал к нему, приник головой к его груди и стиснул Марко в объятиях. Затем отстранился, чтобы разглядеть его. Он не потерял своей красоты, но был бледен и грязен. Ссадины на лице гноились, и он сильно исхудал. Я торопливо заговорил:
– Ты голоден? Хочешь есть? Сейчас я что-нибудь раздобуду.
Он отрицательно мотнул головой.
– Теперь уже нет. Хотел первые несколько дней.
