возразил я, остановившись рядом.
Пьетро оперся на метлу. Изо рта у него вырывался белый пар. Он пристально посмотрел на меня слезящимися глазами.
– О мастере Джотто? – переспросил он. – А что ты хочешь знать об этом художнике? Он слишком велик для грязной уличной дворняжки вроде тебя!
– Конечно, – согласился я, а про себя подумал, что теперь-то я не такой уж и грязный, по крайней мере снаружи.
Интересно, заметил ли он, какой я теперь сытый и холеный, догадается ли, что за этим кроется?
– Но я хотел узнать о Джотто. Ты говорил, что его учителем был Чимабуэ. Что еще ты знаешь?
– Пошли! – Пьетро сдвинулся с места и, проворно дотрусив до стены церкви, прислонил к ней метлу.
– Эй, монах, гляди, какой сладкий мальчик! – крикнул один из кондотьеров, поправляя кожаную тунику. – Ишь какие шелковые волосы!
Они хрипло загоготали, а один даже присвистнул.
– По мне так стройненький, хорошенький мальчонка даже лучше, – продолжая похабничать, протянул другой. – Они почище баб! Они мне даже больше нравятся!
– Да на тебя ни одна баба не посмотрит! – крикнул я в ответ, хотя они стояли всего в двух шагах от нас.
Кондотьер зарычал и ринулся было ко мне, но я метнулся в церковь следом за монахом.
– Не связывайся ты с ним, – проворчал Пьетро. – Это же грубая солдатня, но наши власти считают, что они нам нужны. – Он жестом позвал меня за собой, и мы присели на задней скамье. – Значит, Джотто? А зачем тебе Джотто?
– Мне нравятся фрески в церкви Санта Кроче, – сказал я.
– Ты еще не видел фресок в Ассизи, – ответил он. – Джотто написал цикл картин о житии святого Франциска. Удивительные работы! Слышал, что картины в Падуе в часовне на месте римской арены тоже великолепны: «Страшный суд», «Благовещение», сцены из жизни Девы Марии, все это сильно и величественно.[23] В них столько жизни, что они кажутся одушевленными. А что тебе нравится во фресках Санта Кроче, Бастардо? – настойчиво спросил он.
Я пожал плечами.
– Естественность, композиция, мастерство аллегорий? – усмехнулся Пьетро, не ожидая от меня, что я пойму.
Его язык был для меня слишком сложен, но, проведя столько времени перед этими фресками, я уловил общий смысл. Однако лицо мое, наверное, не выразило ничего, потому что Пьетро, положив руку мне на плечо, ласково спросил:
– Или они просто показались тебе красивыми?
Я кивнул.
– Я слыхал парочку интересных историй о мастере Джотто, – сказал Пьетро, откинулся на спинку скамьи и почесал подбородок пухлой морщинистой ладонью. – Я видел его не раз, но никогда не говорил с ним.
Он замолчал, а я ждал продолжения. Пьетро кивнул.
– Он родился в бедной семье в Веспиньяно, пятьдесят пять лет назад.
– Пятьдесят пять? – удивился я. – Он прожил такую долгую жизнь?
– Ну, положим, время для каждого человека течет по-своему, – ответил Пьетро, и его лицо покрылось веселыми морщинками. – Мастер Джотто и в старости сохранил бодрость, не то что я, хотя родились мы в один год.
Я посмотрел на дряблые складки, испещрившие лицо монаха, и, вспомнив живое выражение неустанно работающей мысли, одушевлявшей лицо художника, невольно согласился с его словами.
– Конечно, я не тщеславен, ведь тщеславие неугодно Создателю и смиренным монахам больше пристала скромность, – богобоязненно прибавил Пьетро и продолжил: – Пока Джотто пас отцовских овец, он рисовал на плоских камнях заостренным камнем. Он рисовал все, что ни попадалось ему на глаза, и даже то, что представлялось ему в воображении. Однажды мимо пастбища проходил Чимабуэ и, увидев его, был поражен! Неученый пастух рисовал так, что сам Чимабуэ не мог сравниться с ним в мастерстве. Он тут же попросил отца Джотто отдать ему мальчика в ученики, чтобы вырастить из него настоящего художника. И с этого дня жизнь Джотто изменилась и судьба его была решена!
– А я-то думал, что только несчастья вмешиваются, чтобы изменить человеческую жизнь, – прошептал я.
– Несчастья и беды и впрямь навсегда меняют жизнь человека, но случаются и чудеса. Разве жизнь прокаженных, которых исцелил наш Господь, не изменилась к лучшему? – спросил Пьетро. – Или жизнь одержимых, из которых Он изгнал бесов? Или жизнь слепцов, которым Он возвратил зрение?
– Я никогда не задумывался над этим, – признался я.
– Нужно лучше учить катехизис, парень, – сказал он тоном, в котором смешались снисходительность и раздражение. – Приходи, и я буду тебя учить. Уж коли на такого уличного крысенка, как ты, Джотто произвел впечатление, значит, ты не безнадежен. Постарайся только избежать участи своего дружка Массимо.
– Массимо? А что с ним? – так и подскочил я.
Пьетро взглянул на меня с любопытством.
– Разве ты еще не слыхал? Он ввязался в драку со здоровенным кондотьером из-за флорина. Кондотьер заявил, что это его деньги, а Массимо кричал, что он их сам заработал. Кондотьер ответил, что не мог уличный бродяжка и урод заработать целый флорин, и ударил его ножом. В шею, вот сюда. – Пьетро наклонил голову и показал пульсирующую точку на линии между сморщенным ухом и ключицей. – Бедный уродец истек кровью, как свинья под ножом мясника. Я сам положил его на телегу, чтобы вывезти из города туда, где хоронят нищих. С тех пор минул уже месяц.
Я прикрыл глаза, вспоминая, сколько раз мы, бывало, с Массимо согревались, прижавшись друг к другу, делились коркой хлеба или придумывали игру, чтобы не замерзнуть зимой. Интересно, вспоминал ли он об этом, когда продавал меня Сильвано? У меня живот скрутило, как будто я отравился, хотя я и сам не мог бы сказать, случилось ли это от жалости к Массимо или оттого, что не мог его пожалеть. Разве не должен я был помянуть его с добрым чувством после стольких дней, прожитых вместе? Неужто я и впрямь такое ничтожество, каким чувствую себя перед клиентами, что не способен скорбеть о человеке, с которым прожил вместе столько времени? Но Массимо хотя бы не пришлось заниматься моим ремеслом! А теперь ему, как и Марко, уже никогда не попасться в лапы таких, как Сильвано.
– Не растравляй себе душу, парнишка, – сказал Пьетро, легонько коснувшись моего плеча. – А ты знаешь, что Его Святейшество однажды прислал сюда придворного разузнать, что за человек и художник этот Джотто? В один прекрасный день придворный явился в мастерскую Джотто, когда тот был занят работой, и потребовал, чтобы он дал какой-нибудь рисунок для Папы. Тогда Джотто взял листок бумаги, обмакнул кисть в красную краску и одним движением, без помощи циркуля, нарисовал идеально ровный круг! Просто рукой!
– А что такое циркуль?
Пьетро фыркнул.
– Такой инструмент, чтобы чертить круги, Лука-невежда. Ты пойми: Джотто до того искусен, что ему не нужен никакой циркуль. Придворный решил, что художник над ним посмеялся, и начал спорить, но по настоянию Джотто передал круг Его Святейшеству вместе с описанием того, как Джотто его нарисовал. Папа тут же послал за Джотто. Джотто написал для него столь прекрасные картины, что Папа заплатил ему шестьсот золотых дукатов!
– Такие деньги! – выдохнул я и попытался представить себе столь огромное богатство. За такие деньги можно купить свободу и столько прекрасных вещей! Но мой разум отказывался это вообразить, так же как не в силах был измерить беспредельный простор голубых небес. Наверное, Сильвано такое состояние даже не снилось.
– Пожалуй, на сегодня хватит, Бастардо. – Пьетро потрепал меня по плечу. – Ты надорвешься под бременем такой премудрости. – Он вздохнул. – А мне надо подметать дорожку, иначе настоятель подумает, что даже это мне не под силу. Вот и начнет винить меня в том, что люди жертвуют больше на
