чересчур блестящими глазами. У него был потрясенный и возмущенный вид. Увидев его взгляд, неотрывно и жадно прикованный к Маддалене, я поймал себя на странной мысли, что он просто ее хочет и никогда теперь не забудет.
Монах громко обрушился на нас:
– Я видел, видел, как вы совокуплялись, я в ужасе! Мало того, что вы наняли… э… проститутку, так еще и делали это прямо здесь, на глазах у всех! – Он затряс головой, не отрывая глаз от Маддалены. – Я приехал в этот город, где когда-то читал проповеди, и вижу, что он погряз в разврате и пороках! Шлюхи, распутство, чревоугодие и пьянство, зло во всех разновидностях! Господь покарает этот город, и кара его будет ужасна!
– Вы не поняли, святой отец, – перебил я его. – Эта женщина моя жена!
– Тогда ваш поступок еще греховнее! – воскликнул он, воздев руки над головой.
Он принялся разглагольствовать, а мы с Маддаленой кинулись наутек. По пути на нас вдруг напал такой смех, что мы хохотали, не в силах остановиться, до самого дома, до самой постели, где я снова занялся с женой любовью, на этот раз с куда большими изысками и в более приватной обстановке.
Когда Симонетте исполнилось пять лет, меня вызвали на виллу Медичи в Кареджи. Я оседлал новую лошадь по кличке Марко. Доблестный Джинори, чью рыжую шерстку выбелила седина, все еще жил, но был скован артритом и старостью – болезнями, которых мне не суждено было испытать на себе. Знал я только, что был счастлив: счастлив с моей несравненной Маддаленой, единственной моей женой; счастлив с милой дочуркой Симонеттой; счастлив в узком кругу друзей, куда входили Марсилио Фичино, Сандро Филипепи по прозвищу Боттичелли, Леонардо, сын сера Пьеро из Винчи, а последнее время еще и остроумный юноша Пико делла Мирандола,[129] который владел двадцатью двумя языками. Я был счастлив в своем дворце и со своим банковским счетом. И поэтому разъезжал по улицам, насвистывая песенки. Величайший в мире город, моя родина Флоренция наконец-то стала для меня родным домом.
Стоял апрель 1492 года, теплая весна принесла с собой немало ливней. На мне была легкая шерстяная накидка, и я радовался, наслаждаясь скачкой по сельской дороге. Слуга провел меня на виллу Медичи, в покои Лоренцо. Старость к нему еще не пришла, ему было только за сорок, но его свалила серьезная болезнь. Он горел в лихорадке, которая действовала не только на артерии и вены, но и на нервы, кости и костный мозг. Его подводило зрение, суставы распухли от подагры. Он выглядел гораздо старше своих лет. Мало что осталось в нем от былого великолепия, когда он преуспевал во всем, за что бы ни брался. Он все успел: накопил состояние, обзавелся семьей, получил власть над республикой, искусно ездил на лошади, сочинял музыку, писал стихи, коллекционировал искусство, заводил союзников, поддерживал художников и философов, разводил ловчих птиц, играл в кальчо и соблазнял женщин.
– Я не был уверен, что ты придешь, – тихо проговорил он.
– Я уйду, если ты снова начнешь игру в «кошки-мышки», – с досадой ответил я.
Он рассмеялся.
– А мы здорово поиграли, не так ли, Бастардо? – сказал Лоренцо.
Я сел на край его кровати.
– Я не очень люблю игры.
– Что верно, то верно, у тебя всегда было неважно с чувством юмора, – вздохнул он и отвернул к стене распухшее, изуродованное болезнью, бледное лицо. – Ты помнишь, как мы впервые познакомились?
– Здесь, когда заболел твой дедушка.
– Да. Я часто вспоминаю о том дне, – признался Лоренцо. – Ты явился, словно молодой бог, точно такой же, как сейчас, и мой дед страшно обрадовался твоему приходу. Как я завидовал тебе!
– Ты был его внуком. Мне он, может, и обрадовался, но ты был светом его очей.
– Козимо де Медичи не просто обрадовался тебе. Он искренне любил тебя. Я слышал, ты был с ним в Венеции, когда его сослали туда в молодости. Это правда? – спросил Лоренцо, и его безобразное лицо исказилось от боли.
Я кивнул, и он спросил, словно ему только что пришла запоздалая мысль:
– Ты ведь никогда не простишь мне Вольтерру?
Я отрицательно покачал головой.
– Ты ведь там встретил Маддалену?
– Не говори о моей жене, – сердито остановил я его.
Лоренцо снова засмеялся.
– Я нехорошо поступил с тобой, Лука Бастардо. Но последнее слово останется за тобой. Ты ведь знаешь, что я умираю? От этой болезни мне не поправиться. И я все время вижу предзнаменования и знаки. Два флорентийских льва умерли в драке в своей клетке. Волчицы воют в ночи. Странные разноцветные огни мерцают на небе. Во время службы в Санта Мария Новелла одну женщину охватило божественное безумие. Она бегала по церкви и кричала, что на церковь мчится бык с огненными рогами. Но хуже всего, – он вытер пот с лица, – один мраморный шар, шар с фонаря на кафедральном соборе оторвался и упал в сторону моего дома. Свалился шар. Это знак.
– Знаки означают то, что ты сам в них видишь. Чаще всего Бог просто шутит.
Лоренцо засмеялся, но уже гораздо слабее.
– Ты боготворишь комедию, а я-то недооценивал твое чувство юмора.
– Чего ты от меня хочешь, Лоренцо? – спросил я его беззлобно.
Он повернулся ко мне лицом и сначала долго молчал. Лицо его было искажено болью.
– Перед своей смертью дедушка сказал мне, что в твоих руках заключена чудодейственная сила. Ты прикоснулся к нему и успокоил его сердце. Ему это помогло. Он сказал, что ты дал ему несколько лишних дней жизни!
– Это не сила. Наоборот. Это происходит, когда ты отпускаешь силу.
– Ты можешь и ко мне так прикоснуться? – прошептал он.
Я долго смотрел на его безобразное лицо, уродливый нос и сверкающие огнем черные глаза. Я не мог представить, как отворю для него сердце, ведь именно это требовалось для консоламентума. Я встал, скрестил руки на груди и подошел к окну. Там, за ним, росли покрытые густой листвой тополя, которые Козимо когда-то посадил вокруг виллы. Лоренцо сипло захохотал и сказал:
– Я понимаю, Бастардо, для тебя это невозможно. Мы слишком много играли в ненавистные тебе игры, начиная с той игры в кальчо за несколько недель до смерти деда. Тогда-то мы с тобой все-таки выиграли? Были у нас победы, хотя последняя останется за смертью.
– Я попробую дать тебе консоламентум, – скупо сказал я.
– Да, но ради кого ты будешь стараться? Или ради чего? – прошептал Лоренцо. – Мне не нужны объедки со стола Козимо и никогда не были нужны!
– Так что же я могу для тебя сделать? – сердито бросил я, подойдя обратно к кровати.
– Ты можешь быть свидетелем, – сказал он, облизав сухие губы. – Помнить о моих славных подвигах. Твоя молодость, видимо, не знает конца. Возможно, и жизнь твоя тоже не закончится. Ты вроде тех ветхозаветных патриархов,[130] о которых рассказывает Библия. Они жили сотни лет. Быть может, твои родители были из таких, как они. У тебя есть этот дар. И я хочу, чтобы ты с его помощью поведал о моих дарах. О том, что я сделал для Флоренции.
– Твоя болезнь, быть может, еще отступит, ты встанешь на ноги и вернешься в Синьорию, будешь снова править городом, – взволнованно произнес я. – Консоламентум тебе совсем не нужен. Возможно, твоя болезнь уже проходит и улучшение уже началось.
– Не говори мне того, что я хочу услышать! Ты никогда так не делал раньше, и тебе это не пристало! – резко огрызнулся Лоренцо.
– Когда-то я сказал тебе не то, что ты хотел услышать о Вольтерре, и ты вернул во Флоренцию семейство Сильвано, запустив колесо, которое должно меня раздавить! – бросил я в ответ.
– Ты сам оставил мою службу после Вольтерры! – ответил Лоренцо. – Что ты так злишься? Разве не там ты повстречал прекрасную Маддалену? До меня дошли кое-какие слухи! Если бы не разгром Вольтерры, разве встретил бы ты женщину, которую полюбил?
– Но пострадали невинные люди! Невинные люди погибли!
– Невинных людей не бывает! – презрительно бросил он. – Родиться на свет значит родиться на
