Он совершил это бесчеловечное преступление, чтобы ранить меня, а я потерял еще одного драгоценного друга. На этот раз по своей вине. Если бы я не ушел жить к Сфорно, она, возможно, осталась бы в живых. Мне нельзя было бросать ее здесь одну. А теперь сожаление и ярость ее не воскресят. Слезы лились у меня по щекам, и я не пытался их остановить.
Прошло какое-то время, и я поднялся. На город сошла ночь, и густые лиловые тени протянулись из ниш, за окнами завыл холодный ветер. Я обошел весь дворец, зажигая по пути лампы, свечи и факелы. Потом по очереди побывал во всех комнатах. Почти в каждой лежал мертвый ребенок – на полу или на кровати. У большинства было перерезано горло, хотя некоторых закололи ударом в грудь. Никто не сопротивлялся: я по своему горькому опыту знал, что их научили не сопротивляться, и даже несколько месяцев свободы не проломили воздвигнутую в душе стену. Напоследок я зашел в свою комнату. На моей кровати кто-то лежал, и, подойдя поближе, я увидел маленького рыже-бурого щенка, дворнягу из тех, какие часто бегают по городу и выпрашивают кусочки. Щенок лежал с отрубленной головой, разинув пасть, из которой вывалился розовый язык, а голова лежала рядом с телом, в которое несколько раз вонзили нож. Ног и гениталий не было. Это было явное предупреждение для меня, но вместо того, чтобы напугать, оно меня разозлило. Решимость убить Николо только вспыхнула с новой силой, обрела форму и укрепилась. Если бы я был колдуном, как утверждал Николо, если бы помимо зла, что творят люди, верил в Сатану, я бы в тот момент продал свою душу за жизнь этого подонка.
Хоронить предстояло около пятидесяти тел, одному человеку работы хватит на несколько дней. Но я больше не хороню мертвых, я уже не работаю могильщиком. Насмешник Бог в поисках новой шутки швырнул меня, как кот мышку, на новое место в жизни. Пришло время стать врачом, чтобы облегчать боль и страдания, исцелять людей. Просидев недолго в размышлениях на кровати с расчлененной собакой, я нашел выход. Незамысловатое решение пришло как озарение. Я снял со стены факел, зажег его и поднес к тяжелым шторам, которые загораживали свет в этой маленькой комнате – моей многолетней темнице. Шторы быстро занялись, и рыжие язычки пламени скоро уже лизали потолок. Я поднес факел к кровати с матрацем из конского волоса, и простыни со свистом подхватили огонь. Струйка огня пробежала по пасти собаки, и я бросился наверх, чтобы поджечь постель Симонетты. Я долго смотрел, как огонь нежно окутывает ее тело, точно одеяло, и ушел, не дожидаясь, когда запах обуглившегося тела начнет вызывать тошноту.
Я спустился вниз в длинный коридор. Я входил в каждую комнату, укладывал ребенка на кровать, если он еще не лежал в ней, и поджигал простыни, покрывала и шторы. Я не молился, потому что вновь был зол на Бога за то, что он позволил Николо совершить столько убийств. Я просто доверился огню, который перенесет этих маленьких пленников в лучший мир, каким бы он ни был после смерти. Я сомневался, что он так праведен и скучен, как твердили священники. Но там наверняка что-то есть. Лучшие люди, чем я, крещеные люди, твердо верили в рай. Возможно, Арнольфо Джинори пожалеет юных новичков и примет их с распростертыми объятиями. Он был хорошим человеком, никого не осуждал, и в нем хватит доброты на всех. Я обошел все комнаты в коридоре, где была и моя, и свернул в другой коридор, чтобы продолжить начатое.
Вскоре дворец затрещал, охваченный воющим пламенем. Черный дым растекался по потолку, в лицо хлестали жаркие порывы воздуха. Стены и потолок засветились золотым сиянием, напомнив мне сияющие выразительные нимбы на картинах учителя Джотто Чимабуэ. Чимабуэ написал прекрасный алтарный образ Мадонны в церкви Санта Тринита, он изобразил царственную Мадонну, выполненную в старом стиле: с овальным лицом, дугами бровей и узким продолговатым носом.[78] Его Мадонна восседала царицей на монументальном троне, ей прислуживали восемь чудных ангелов, а у подножия располагались четыре суровых пророка. Золотой фон подчеркивал ее божественное материнское начало, а на коленях у нее сидел младенец Иисус, поднявший руку для благословения.
Возможно, что запах дыма и горелого мяса помутил мой рассудок, или причиной был восторг, вызванный величественной Мадонной Чимабуэ, но на мгновение я почувствовал беспредельность, вызываемую философским камнем. Время закрутилось, словно слетевшее с тележной оси колесо, и перед глазами пронеслись сцены из моей прошлой жизни. Пламя расступилось, точно туман, рассеявшийся над поверхностью реки, и я увидел себя – тощего грязного мальчишку, которого вводит во дворец глумливый Бернардо Сильвано. Я увидел, как первый клиент входит в мою комнату, и бесчисленное множество других клиентов, которые приходили после него. Я увидел каждого в отдельности, каждое из ненавистных лиц. Я до сих пор их ненавидел и все еще чувствовал жар гнева, который снедал меня изнутри, когда я вспоминал, что они делали со мной. А потом я увидел других детей и клиентов, которые ходили по коридорам, и множество сцен дикой похоти, которые разыгрывались в этом дьявольском дворце. Они терзали меня, и я вновь и вновь переживал унижение.
И вдруг время перестало кружиться, и сорок восемь детей, чьи тела я предал огню, встали передо мной полукругом. Они стояли в торжественном, благоговейном молчании. На них были сорочки из голубого шелка, а вокруг голов – золотые нимбы, как у ангелов на картине Чимабуэ. Ближе всех ко мне стояла маленькая китаяночка, а когда наши взгляды встретились, она кивнула. Ингрид, которой я скормил отравленную конфету, чтобы спасти от дьявольских замыслов кардинала, тоже была среди детей. Она держала на руках младенца, и я понял, что это задушенный мною ребенок Симонетты. А потом в полукруг вступил Марко, взяв за руки стоявших рядом детей. Он был таким же, как до того дня, когда его покалечил Сильвано: красивым, изящным, излучавшим доброту. Я был так рад видеть его целым и невредимым, что позвал его по имени. Он подмигнул мне с прежним лукавством. И звук, похожий на песню, полился из уст детей, наполняя мне душу восторгом, и среди них появилась и Симонетта. Она снова была молода, и на ней не было шрамов, нанесенных хлыстом Сильвано. Она улыбнулась мне и указала…
Ба-бах! – упавшая балка приземлилась в шаге от меня, швырнув мне в лицо сноп голубых искр, это вернуло меня из царства грез на землю. Моя работа здесь завершена. Я положил факел на ковер, повернулся и вышел. Я отошел на некоторое расстояние и, убедившись, что отсюда еще хорошо видна пламенеющая в ночи громада дома, залез на стену заброшенного дворца возле дверей Санта Кроче, которые, как и все во Флоренции, были на ночь закрыты. Махнув рукой на поздний час, когда не дозволено находиться на улице, и на стражу, я вскарабкался на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем пожара, пожирающего бордель Сильвано. С ним как-никак сгорало и мое прошлое. Я о нем не жалел. Из пепла восстанет лучший Лука и лучшая жизнь. Возможно, чтобы из головы побитой собаки исчезла воздвигнутая в ней темница, тюрьма должна сгореть.
Настал холодный и сырой рассвет. Первые робкие лучи солнца пробились из-за синего горизонта, и открылись городские ворота. Первыми в них вошли крестьяне из деревень, которые везли на телегах, запряженных ослами, товары на рынок. В потоке телег и навьюченных ослов спешил на утреннюю мессу набожный народ; глядя на него, я вновь поклялся убить Николо. Я пообещал себе и Богу, что отомщу за каждую отнятую им жизнь. Эту клятву мне суждено было нарушить. И случилось так, что она обернулась против меня самого, но лишь спустя сто шестьдесят лет.
К тому времени, как я вернулся в дом Сфорно, моросил мелкий дождик. Я тихонько прошел через дом к себе в сарай, чтобы вымыться. Меня ждала там Рахиль. Она сидела на сене, где я обычно спал, обняв колени руками, завернутая в мое шерстяное одеяло. При моем появлении серая кошка подняла голову с ее коленей.
– Я ждала тебя, Лука. Пора начинать урок, – сказала она.
Ее темно-рыжие волосы струились по спине блестящей волной, кудри обрамляли лицо, на лице играли розоватые тени. Она казалась необыкновенно хрупкой, даже для моих усталых глаз.
– Рахиль, твоя мать не хочет, чтобы ты сюда ходила, – тихо ответил я.
Я остановился в дверях и, пододвинув себе трехногий табурет, уселся на него в ожидании, когда она уйдет.
– Тебя не было ночью, – сказала она, потом запнулась, а когда я ничего не ответил, спросила: – Куда ты ходил?
– В город. Тебе лучше уйти, а то твоя мать на меня рассердится.
– Ты иногда так возьмешь и исчезнешь, – промолвила она тихо, сильнее сжав колени руками, – так таинственно. Куда ты ходишь, Лука Бастардо? В церковь? На рынок? К старым друзьям из прошлого? Или ищешь родителей, которых никогда не знал, но которые должны у тебя быть? Ты никогда не вспоминаешь о них?
