Недоля и другие наймиты Шуйских сеяли по Москве смуту, которая, по замыслу ее вдохновителей, должна была обрушиться на партию Глинских.
Шуйские рассчитали плохо. Народный гнев копился давно, и не против одних Глинских, а против всего боярства, всех угнетателей. Народ помнил, что и при Шуйских ему жилось ничуть не легче, чем при Глинских: те и другие были одинаково ненавистны.
В воскресенье, 26 июня, в Кремле, на Соборной площади, яблоку негде было упасть: так заполонили ее черные люди.[97]
Народ собрался не случайно: сторонники Шуйских накануне распространили молву, что в этот день после богослужения будут всенародно изобличены виновники злодейского поджога Москвы.
Дюжий Недоля тоже был на площади, окруженный сообщниками. Дед Силуян жался к стенке, охраняемый от натиска толпы богатырской фигурой Лутони, который не стеснялся пускать в ход кулаки, если люди слишком напирали. Были там и Нечай с Жуком. Нечай, по обыкновению, сыпал злыми прибаутками, язвившими бояр без различия партий.
Нетерпение толпы достигло предела, послышались злые выкрики:
– Когда ж до дела дойдем?
– В этой давке стоючи, живота лишишься!
– Эй, там, передние, покричите попам, пускай побыстрее служат!..
Вдруг толпа заколыхалась, теснясь вперед; на соборную паперть вышли из храма бояре в пышном одеянии.
Тучный Иван Петрович Челяднин выступил вперед и поднял руку, призывая народ к молчанию. На площади стало тихо.
– Православные! – начал Челяднин. – Посланы мы царем Иваном Васильевичем вызнать правду про злоумышление, коим стольный город Москва сожжен. И вы, люди русские, кому про то черное дело ведомо, не боясь сильных и знатных, объявите истину, как на страшном суде господнем…
Все было странно в этом выступлении царского посланца: как можно узнать правду о причинах пожара (если он даже и не возник случайно, как и было в действительности) у многотысячной толпы, накаленной яростью, настроенной по преимуществу против Глинских! Но никто как будто не замечал несообразности дела, а бояре Челяднин, Федор Скопин-Шуйский и другие политические противники Глинских, явившиеся в тот день перед народом, поставили себе двоякую цель. Прежде всего им хотелось сломить силу Глинских, уничтожить их главарей: для этого и был пущен нелепый слух о колдовстве; летопись называет Челяднина и Скопина-Шуйского в числе распространителей этого слуха. Другой же их целью было разрядить народный гнев в определенном направлении.
«Пусть поплатятся Глинские, – думали Шуйские и их сторонники. – Сорвет народишко злобу и на том успокоится…»
Челяднин окончил свою недолгую речь. Молчание толпы прервал злобный выкрик Недоли:
– Я, православные, знаю правду-истину! Волхвовала царева бабка Анна Глинская да дети ее, царевы дяди! Вон один стоит, побелел от нечистой совести!
Недоля грозно указал пальцем на князя Юрия Глинского, который стоял на паперти в толпе бояр.
Юрий действительно побледнел и отступил в задние ряды, стараясь укрыться за широкой спиной Федора Ордынцева. Молодой спальник слышал, как бешено бьется сердце вплотную прижавшегося к нему Глинского. А князю Юрию стал совершенно ясен коварный умысел Челяднина, подбившего его показаться толпе.
– Коли будешь прятаться, князь, – говорил лукавый царедворец, – хуже будет. Поверит народ злым толкам, и тогда от него не укроешься. А так-то, с чистой совестью, чего бояться?..
Теперь князь Юрий стоял лицом к лицу со смертью. Пылающие яростью лица, злобно поднятые руки…
«Бежать! Укрыться в святом храме!.. Туда не посмеют ворваться убийцы…»
Юрий убежал в собор. Вслед ему понесся злобно-торжествующий рев Недоли, подхваченный сотнями голосов:
– Повинен в волшебстве! Сознал свою вину!
– Колдуну божий храм – не убежище!
Толпа ринулась на паперть Успенского собора. Челяднина и других бояр грубо оттеснили, хотя они только для вида сопротивлялись людскому натиску. Один пылкий Федор Ордынцев попытался задержать нападающих и был сброшен с паперти, помятый, истерзанный, в разорванном кафтане.
Юрий Глинский был убит, и труп его выбросили на всеобщее поругание.
– Так и всем злодеям достанется! – шумела толпа.
Слепой Лутоня расспрашивал людей, не видно ли среди бояр князя Лукьяна Вяземского, и очень огорчился, узнав, что его нет на площади.
– Разыщу же я его, ирода! – злобился Лутоня.
Весть о том, что царев дядя Юрий Глинский жизнью расплатился за свои злодеяния, молниеносно распространилась по Москве. Она воодушевила многих робких, которые еще не решались открыто выступить против бояр.
Казнь Глинского показала, что и на знатных есть управа, что народ сильнее кучки бояр и их приспешников. Пламя бунта с каждым часом разгоралось все сильнее.
Тысячные толпы, вооружившись топорами, вилами, дрекольем и дубинами, рассыпались по Москве. Клевреты Шуйских, шныряя среди восставших, старались направить их против сторонников Глинских. Люди Глинских – холопы, слуги и просто приверженцы – гибли сотнями.
Но этим дело не ограничилось. Шуйские, как в сказке, выпустили грозного духа, с которым не в силах были справиться.
Князь Лукьян Вяземский был одним из столпов партии Шуйских. Но страшный Лутоня явился к его усадьбе, уцелевшей от пожара, с двухтысячной толпой.
Сам Вяземский успел сбежать и оставил за себя ключника Аверку, уже состарившегося, но еще бодрого. Аверка должен был оборонять хорошо огороженную усадьбу с сотней вооруженных слуг.
Аверка узнал во главе нападавших слепого великана Лутоню. Да и немудрено было тиуну узнать своего заклятого врага: Лутоня каждый год появлялся у ворот княжеской усадьбы в тот день, когда выжгли ему глаза, призывал страшные проклятия на князя Лукьяна и его верного холопа Аверку и грозил местью.
«Теперь он рассчитается со мной сполна!» – в страхе подумал Аверка и не ошибся.
Лутоня во главе кучки молодцов первым подступил к воротам с огромным бревном. Несколько мощных ударов – и ворота рухнули. Княжескую челядь перебили, усадьбу сожгли.
Два дня продолжались бои между повстанцами и боярскими дружинами. Всюду побеждал народ. Туда, где нападающие встречали особенно упорное сопротивление, являлась сильная подмога.
Ужас охватил бояр и богатых дворян, понявших, как ничтожны их силы перед мощью народа.
Даже наиболее смелые из знатных, которые вначале пытались наладить оборону своих поместий, поняли, что для них единственное спасение в бегстве. Но бежать открыто было невозможно: сотни тысяч глаз сторожили беглецов. Бояре надевали грязные лохмотья, пачкали грязью и золой белые лица и холеные руки, пробирались глухими закоулками. Многим удалось спастись, иные погибли.
Тревожно было и в царском дворце.
«Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои», – откровенно сознавался впоследствии Иван Васильевич, вспоминая о великом московском восстании 1547 года.
На второй день восстания захотел отличиться перед царем князь Андрей Курбский.
– Людишки московские – трусы и бездельники! – заявил князь. – Я нагряну на них с моей дружиной и мигом приведу к покорности!
Царь с радостью согласился на предложение Курбского.
Во главе трехсот воинов князь Андрей углубился в пределы города. Москвичи встретили дружину Курбского в угрюмом молчании; не начиная боя, они пропускали врагов, смыкались за ними.
Курбский добрался до Лубянки. Поведение восставших его беспокоило.
Привстав на стременах, князь огляделся. Его отряд был окружен плотной толпой: спереди и сзади сомкнулись грозные ряды бойцов. Они заполняли все улицы, выходившие на Лубянку; люди смотрели с крыш домов, стояли на стенах Китай-города…
