силами с московитами. Таких набралось больше десяти тысяч; их повел ногайский князь Улубей. Едигер приветствовал такое значительное подкрепление.
С приходом Едигера к власти Музафар-мулла сильно возвысился. Новый хан предпочитал советоваться о делах не с Кулшерифом, сильно одряхлевшим за последний год и мало выступавшим перед народом, а с энергичным Музафаром, который, казалось, не знал усталости. Музафар- мулла то произносил горячие проповеди в мечети при большом скоплении слушателей и убеждал народ биться с русскими до последней капли крови, то отправлялся на стены и умело руководил строительными работами.
По городу пошли слухи (не без участия Джафара-мирзы и других клевретов Музафара), что Кулшериф- мулла скоро удалится на покой и первосвященнический престол займет его воинственный сын.
Не только в государственных делах, но и в самом дворце Кулшерифа Музафар-мулла перехватил власть у отца.
Кулшериф, одинокий, всеми забытый, сидел у себя в покоях, а все распоряжения по дому отдавал его старший сын.
Музафар-мулла сидел на шелковых подушках, поджав ноги. Перед ним стоял Булат в поношенном бешмете с медными пуговицами. Лицо старика было сумрачно.
Музафар говорил по-татарски, Булат – по-русски. Переводил Джафар-мирза.
– Так ты, урус, не хочешь помогать мне укреплять город? – спрашивал разгневанный Музафар.
– Передай своему господину, что вздумал он несбыточное. – Тихий голос старика был тверд.
– Мы тебя золотом осыплем, жен молодых дадим, дом хороший…
Никита усмехнулся:
– Мне на тот свет пора, а не женами прельщаться! Нам, русским людям, родина всех земных благ дороже…
– В подземную тюрьму! – закричал Музафар-мулла.
– Ваша власть! Лучше в тюрьме буду, чем изменю родной земле!
– У-у, крепок старик! – пробормотал горбун и сделал последнюю попытку: – Тебе и внучку Дуню покинуть не жаль?
– Жаль, а душа дороже! Ведите в зиндан, зачем слова тратить!
Музафар и управитель обменялись удивленными взглядами. В зиндан старика не отправили: надеялись все-таки уговорить его.
Глава III
Выступление в поход
В погожее июньское утро 1552 года выступала из Москвы русская рать в далекий и опасный поход на Казань.
Москвичи толпами стояли по сторонам коломенской дороги. Купцы в добротных шубах, подмосковные мужики в армяках, посадские люди, бабы в разноцветных сарафанах, в летниках и киках[140] – все пробирались к обочине дороги.
Слышались возгласы:
– Постойте, кормильцы, за землю русскую до смерти!
– Освободите бедных невольников!
– Царство небесное унаследуете!..
– А мы бы, дедушка, еще и по этому побродили! – ответил посадскому веселый детина в потертом кафтане, с кованой железной шапкой на голове. – Оно и тута… ежели… тоже не плохо! – Он подпрыгнул, ловко прищелкнул пальцами, заиграл плясовую и начал выделывать коленца.
Сосед по ряду, угрюмый, чугунно-черный мужик, сердито ткнул его кулаком:
– Брось!
– Ай, Демидушка, ай, родненький, какая тя муха укусила? – скривился бывший скоморох Нечай.
– Чать, на войну идешь али куда? – проворчал Жук.
Скоморохам удалось попасть в ополчение, и участие в московском мятеже было им прощено. Но не только из-за этого шли под Казань Нечай и Жук, как и тысячи их соратников. Народ понимал, что совершается великое дело укрепления Руси, и отдавался этому делу с радостью.
За пехотой шла конница на низкорослых некованых лошадках, привычных по суткам оставаться без корма; это был Ертоульный[141] полк Федора Троекурова, разведчики многочисленной рати.
Войско текло нескончаемым потоком. Среди несчетных рядов сермяжников[142] редко блестели на солнце латы, кольчуги…
Как во все века, Русь выслала на борьбу с опасным врагом лучших своих сынов, не полагаясь на армию наемников, жадных только на деньги.
У многих ратников за лычки шапок были заткнуты деревянные ложки.
Толпа подшучивала:
– Эй, паря! Малу ложку ухватил, голодом насидишься!
– Ништо, управимся! – беззлобно отшучивались ратники. – Нам хошь какие котлы поставь – все вычерпаем!
Два боярина, окруженные челядью, внимательно рассматривали войско.
– А кто воеводы? – спросил один.
– Царский полк сам государь ведет, Сторожевой – воевода Серебряный, полк Правой Руки – князь Андрей Курбский со Щенятевым, полк Левой Руки – воевода Плещеев Митрий Иванович, над Запасным полком поставлен Ромодановской…
– И-их, сколько стратигов![143] Много войска государь собрал!
– Много! Тысяч до сотни, а может, и больше наберется. Конечно, не все до Казани дойдут: надобно заставы от крымчаков поставить, по городам сторожи разместить…[144]
Мимо двигался пушечный наряд. Везли толстые тупоносые гауфницы, [145] и длинные змеи,[146] и фальконеты-сокольники, и легкие полевые пушки. Иностранцы уверяли, что ни одна армия не располагала таким множеством прекрасной артиллерии, как русская.
Осадным делам – пушкам – царь Иван всегда уделял особое внимание. Артиллерия составляла особый род войск, и царь заботился о подготовке искусных пушкарей. По зимам в присутствии Ивана Васильевича и ближних бояр устраивались опытные стрельбы, и наиболее отличившихся пушкарей царь награждал.
Русские пушкари первыми додумались ставить мелкие и средние пушки на колеса – лафеты. Это сделало московскую артиллерию наиболее подвижной, способной к быстрому перемещению с одной позиции на другую. Так полковые пушки появились впервые на Руси.
За пушками шел обоз. В телегах лежали бочки с зельем, окутанные мокрой шерстью и рогожами.
В одной из телег сидел бывший казанский пленник – оружейник Кондратий. Узнав, что готовится новый поход на Казань, он выпросился в пушкари.
– Я и стрелять могу, – уверял Кондратий начальника артиллерии, дьяка Выродкова, – и зелье готовить, и пищаль починить… Даром хлеб есть не буду! А человек я одинокий, и коли придется под Казанью голову сложить, по крайности не зря погину, а за дело русское…
Оружейник горел одним желанием: посчитаться с неверными за мучения, перенесенные в плену.
Стольника Ордынцева не было при пушечном обозе: царь не разрешил ему отправиться в поход, несмотря на его горячие мольбы.
– Нестаточное замыслил, Григорьевич, – сказал царь Ордынцеву. – Ты в поход уйдешь, а кто станет наряд готовить, новые пушки лить? Воинское дело переменчиво, и может статься, много еще нам осадных дел понадобится, прежде нежели покончим с Казанью. В храбрость твою я верю, но не то нужно, чтоб ты десяток ворогов своей рукой убил. Замыслы мои обширны, много будет походов, и судьба твоя – стать моим верным помощником, пушек давать побольше да хороших, какие у тебя теперь пошли…
Впервые царь так явно дал понять Ордынцеву, что доволен его работой. Это утешило Федора Григорьевича, и он стал еще больше сил отдавать работе на Пушечном дворе.
К третьему походу на Казань русские воеводы готовились тщательно. Сделано было то, о чем не
