он назвал центральный храм Покровским.
30 августа, в день памяти Александра Свирского, было разбито войско Япанчи. В память этого Макарий нарёк один из приделов именем Александра Свирского.
Еще один из приделов был назван именем армянского святого Григория – в честь тех безвестных армянских пушкарей, которых даже угроза смерти не могла заставить идти против русских братьев.
Так названия церквей составили краткую летопись казанского похода.
– Великая вам задача, строители! – заканчивая речь, обратился митрополит к Барме и Постнику. – Около главного храма в честь покрова пресвятая богородицы расположите семь храмов вышереченных, и воздвигнется чудное собрание храмов, собор, каковое слово к нам от прадедов перешло…
Барма что-то прикидывал в уме и соображал: это видно было по движениям его рук. Он успел перешепнуться с Постником, который его понял и одобрил.
– Дозвольте слово молвить, государь и преподобный владыко! Семь храмов окрест главного храма поставить неможно. Зрелище получится не радостное, а беспорядочное. Надобно ставить округ главного восемь храмов: четыре по четырем сторонам света да другие четыре промежду ними. Тогда возымеем полное совершенство и со всех сторон равный и глаз восхищающий вид…
– Так, государь! – подтвердил Постник.
– Ладно, верю вам. Сделаем восемь престолов вокруг большого.
На этом решении остановились.
Главным смотрителем будущего строения царь назначил Федора Ордынцева. Этому назначению предшествовал разговор Ивана Васильевича с его любимцем.
Когда Ордынцев вошел в палату, царь сидел на лавке в узком темно-синем терлике[191] с золотыми разводами, в простой бархатной скуфейке, прикрывавшей стриженные в кружок волосы. Перед ним лежали шахматы из слоновой кости; Иван Васильевич внимательно их пересматривал.
– А, Григорьевич! – ласково воскликнул царь. – Как жив?
– Твоими благодеяниями, государь! Здрав будь на многие лета!
Ордынцев низко, до земли, поклонился царю.
– Вот, любуюсь шахматами дивной работы. Персидского государя подарок. Умеешь, Григорьевич, сей игре? А то бы сыграли!
– Не обучен, государь! – развел руками окольничий.
– То-то! – самодовольно сказал царь. – Потому люблю искусство шахматного боя, что имеет оно родство с воинским боем… Знаешь, зачем тебя позвал? – круто переменил разговор.
– Не ведаю, государь!
– Хочу тебе отдых дать от пушечных дел!
Ордынцев покраснел:
– Али не угодил, государь? Худо работаю?
– Работаешь хорошо и, знаю, выучил способных помощников. Одного из них, по твоему выбору, и поставим на твое место. А тебе иная забота: станешь у меня ведать строительством собора. Дело вельми большое…
– Неужто другой на это не найдется? – огорченно спросил Федор Григорьевич.
– Охотников много, да руки у них липкие, – зло ответил царь. – А твою честность я знаю. Сам не будешь воровать и другим не дашь.
– Трудная задача, государь…
– Знаю, что трудная, но ты старайся. И помни, Григорьевич: я тебя с Пушечного снимаю на время. Казань мы великими трудами и кровью повоевали. Думаешь, всё? – Иван значительно поднял палец. – Ныне главное зачнется! Западу ли по душе, что Россия возвышается, что становится твердой ногой на доселе отторгнутых у нее землях? Говорю тебе: поднимутся на нас и поляки, и ливонские рыцари, и свей, и немцы – все дорогие соседушки… И надобно их встретить достойно! А посему про пушки забывать не будем!
– Дозволь, государь, слово молвить. Строительство – дело великое, и я за него берусь. Но ты уж разреши мне и на Пушечный заглядывать, чтобы там дело не разладилось…
– Вот это твое прошение мне по душе! Вижу, верный ты слуга и нелицемерно о государственном деле печешься. И быть по сему!
Ордынцеву пришлось взяться за новое дело.
Царская грамота приказывала разыскать по ближним посадам и уездам все сараи и печи, где выделывался кирпич и где обжигалась известь. Приказано было записать их на царское имя, починить и заново покрыть. Повелевалось строить новые печи и сараи, заготовлять лес и дрова, ломать известковый и бутовый камень.
Всеми этими хозяйственными делами должен был ведать окольничий Федор Григорьевич. Он же отвечал за царскую казну, отпущенную для стройки. Но так как одному человеку невозможно было справиться с таким громадным делом, то в помощь Ордынцеву было выбрано из московских посадских людей десять целовальников.
Эти целовальники должны были ведать денежными расходами по разным статьям, записывать расходы в книги и скреплять собственноручной подписью. Для рассылки по мелким поручениям приставили двадцать детей боярских.
На Ордынцева возлагалась нелегкая задача: смотреть за целовальниками и детьми боярскими, чтобы они не расхищали казенное добро, не брали посулов и приношений.
Тому, кто будет расточать строительные материалы, посулы брать и работать нечестно, царский указ грозил смертной казнью.
Читая и перечитывая указ, Ордынцев вздыхал:
– Трудно! Ах, трудно!
Собрав целовальников, присланных из Дворцового приказа, Ордынцев сурово внушал им:
– Коли вы, презрев страх божий и уставы государственные, заворуетесь злокозненно, за то вам, татям, нещадное будет мучительство!..
Староста целовальников – большеголовый, большебородый Бажен Пущин – скромно улыбнулся:
– Будь покоен, государь боярин, мы завсегда господа бога помним!
Но по искоркам, мелькавшим в плутоватых глазах Бажена, Ордынцев решил:
«Заворуются, негодники!»
Однако делать было нечего, приходилось распределять обязанности между целовальниками. Одного посылал на каменоломни, другого – приводить в порядок кирпичное дело, третьему поручалось наблюдать за валкой леса. Надо было также следить за сплавом запасов по Москве-реке, принимать материалы на месте, строить склады на берегу, возводить бараки для строителей Покровского собора.
По городам были разосланы указы:
«А какие в городах и волостях сидят наместники и волостели, и тем касающиеся стройки приказы окольничего Ордынцева исполнять…»
Но дальше опять строго напоминалось:
«Аще кто из строителей либо целовальников учнет воровать, и тех сужу я, царь и великий государь всея Руси…»
Суеты хватало Ордынцеву по горло. Всех надо было проверить, за всеми следить. Целовальники на купленное доставляли счета от купцов. Однако и на купцов полагаться не приходилось. О них недаром сложилось присловье: «Купец, что стрелец, промашки не даст!»
Ордынцев потерял покой, похудел; а впереди еще много трудов, целые годы… Федор Григорьевич с грустью вспоминал Пушечный двор, где хотя и много было работы, да вся под рукой. А теперь и на Пушечный почти не удавалось заглядывать.
Глава IX
Из переписки Ганса Фридмана
