непревзойденный стилист. Так над тобой проплывают крокодилы? Подумать только. Неторопливыми медленно-трассирующими снарядами. Хладнокровно-теплокровные крокодилы. А куда, собственно, торопиться? Желтое брюхо одного из них над твоим лицом представляется тебе днищем парусника, с которого вот-вот скинут веревочную лестницу. О, пожалуйста, карабкайся, поднимайся. На берегу больше никто не играет в шпионов. О, пожалуйста, надейся. А может, ты думаешь, что я, как Антиной, от непомерной любви к тебе ласточкой выброшусь в ваше крокодилово общежитие? Ты ошибаешься. Любовь моя велика, но не непомерна. Как вразумлял меня батюшка, и, возможно, не совсем безнадежно, в уютном ротондовом храме гармоничных казаковских чертежей: все надо делать с рассуждением... И потом, я не умею нырять, я не могу так изловчиться под волну, чтобы осваивать глубины. В воде все так инертно. Есть, конечно, способ – вознестись и, уже оттолкнувшись от неба, вспороть наволочку озерных вод. И есть прецедент. Достать тебя. Такую жемчужину. Знаешь, я уже посматриваю на плотную тучку, беременную дождем.
Ты вышел из квартиры, возможно не допив чаю, но, боже мой, легкий парок твоего тепла еще оставался в ней. А твоя книга, подписанная тобой для твоей дочери, косившей, как жена нашего главного поэта, и носившей имя одной из сестер жены поэта, да просто и твое имя, в мягкой обложке лежала на тумбочке. Нет, она лежала внутри тумбочки. В те годы ее нельзя было оставлять на поверхности предметов, будь то тумбочки, столы, стулья. Подруга дала мне ее почитать. Когда я прочитала ее, мое понятие о литературе, покачнувшись, как нелепая этажерка, опрокинулось. О литературе? То была не литература. Это были ласки, которые могут быть только в воображении. О, медленные, такие медленные, неужели можно еще медленнее?.. Неужели можно еще тоньше, еще острее?..
Прочитав книгу, я объявила тебя величайшим из всех живущих на земле и стала почитать, как Бога. Но как могла я не желать приблизить тебя? И, подумав немного, объявила себя твоей царственной сестрой, и ты отлично понимаешь, какие в связи с этим у меня появились полномочия. А потом начал падать снег. И он все падал и падал. И падал так долго, так долго. Он засыпал с верхом колокольню Ивана Великого на Соборной площади и весь город... И кажется, я стала смазывать лыжи, как Сольвейг. Не помню только, на что тогда я решилась – догонять тебя на этих лыжах или ждать. Вонзив в ладони острый маникюр, чтобы побольнее, я перевернула пластинку с блюзом «Never» на другую сторону, кажется, на степ с «Надеждой». А что?.. Ты мог вернуться.
Белый флаг моей решимости бесстрашно реял над всеми сезонами и межсезоньями. Над всеми дождями и солнцами. Над всеми кучевыми и перистыми облаками много-много лет. Ты же все эти годы никогда не слышал обо мне. Кто я для тебя? Не зная, трудно не то что тосковать, просто грустить. Но я не оставлю тебя без дефиниции. Для этого надо только вернуться в одну московскую зиму. Тогда я носила шубку из лисьих хвостиков, ну конечно, из Греции. Серенькую, которая мне очень шла. И в те зимы еще не было этих защитников животных, которые кидаются чернилами, правда, в России, где такой холод, чернила замерзают быстро, наверное, из-за этого их не выносят на улицы, а мы носим шубки. Только я свою выстирала в ванне, я хотела, чтобы ее серый цвет стал жемчужно-серым, но я вытащила из корыта именно что клочки по закоулочкам. Не очень-то я расстроилась. Стирка была позже, а в ту зиму шубка была на мне, и в тот же день я потеряла паспорт. Не потеряла, конечно. Паспорт лежал в сумке. И я точно знаю, что ее срезали, когда я стояла в церкви на службе. Маленькая кожаная сумка через плечо, легко стянуть – не почувствуешь. В общем, я осталась без документа. В России, ты сам знаешь, долго без документа – неуютно. Все спрашивают, всем он надобится, привычка такая у государства: предъявите да предъявите. Ну и пошла я через пару дней в милицию, в местный отдел УВД нашего района. Вхожу и говорю:
– Здравствуйте, можно к вам? Я паспорт потеряла. Напротив – плотный, в погонах. И просто ничего.
– Простите, я тут по паспорту...
– Ну, чего тебе?!
– Наверное, заявление надо...
– Чеши отсюда, некогда мне! Завтра придешь. Так вот я:
В стране набухала капель оттепели. Ты мог вернуться, мой милый, мой сокровенный, ни с кем не делимый, не знающий о моих лыжах, которым суждено было рассохнуться в углу. Ничего, я и сейчас могу утереть слезы. Надо будет много раз подумать, там наверху, я думаю, какое-то время нам все-таки дадут. Что уж, там совсем нет никакого времени? Но подумать, прежде чем соглашаться на женщину в следующем воплощении, – уж слишком много слез.
И все-таки стремнина выбросила мне тебя с гремучего крутого поворота. Вселенная, которую я всегда буду воспевать за этот немыслимый подарок, выставив песочные часы, дала мне час, чтобы запомнить тебя. И я запомнила. Заучила, как аз буки веди, моя прелая перевоплощенная любовь. Я ведь собираюсь забрать тебя с собою в Вечность. Так что перебирайся на нос лодки, ибо я выбрала твою лодку. Опять мокрый след. Что-то само набирается в уголке глаза. Кто-то все время тянет салазки наверх, не может никак накататься.
Любовь моя! Любовь моя! Любовь моя! Прошло уже двадцать минут, а я все еще смотрю на тебя через пространство стандартной столешницы. И это так близко.
О, как наполнена чудесами земля!
Когда ты возник на пороге, как узкая молния, то я сразу же, прости, прости меня, зашлась в конвульсиях смеха. Не помню, где я вычитала, будто дикари не в силах скрыть смущения от встречи с белым человеком, громко смеются, закрывая рот рукой. И я, как только ты вошел, потрясенная, откатившись от тебя в самый дальний угол кухни, прикрывая лицо рукавом, залилась беспричинным смехом самого счастливого из аборигенов, в одночасье ставшего обладателем осколка зеркальца. И только на пару минут опередил тебя твой голос.
По капле я вбираю в себя твой образ, пока ты держишь в своей безукоризненной по форме руке – нет, не поллитровую банку, как уверял меня твой друг Гяур-Бах, а скромный пластмассовый стаканчик с лужицей водки на дне. Пока, то поднимая, то опуская стаканчик на счастливую столешницу, ты потягиваешь прозрачную жидкость, я успокаиваюсь. Я почти успокоилась.
Через невидимую соломинку я втягиваю в себя твою общую сухость, серебряной полыни прядки над висками, немного или много горечи в губах, глаза египетских совершенных существ с головой, конечно, сокола. А ты немного андрогинен, любовь моя. Возможно, это позволяет создавать тебе столь совершенные вещи.
Ты почти не смотришь на меня. Ты говоришь о чем-то из политики, поминутно обращаясь взглядом к своей жене – даже чаще, чем это предлагается любым из этикетов. Ты отводишь глаза, зато я владею твоей правой рукой. Я не ошиблась, когда представляла ее прекрасной, в действительности она еще совершеннее. Длинный узкий мизинец, в длину безымянного, точно с портрета Лоренцо Великолепного работы Вазари, только форма ногтей другая.
Ты говоришь, и я отмечаю, что у тебя есть то, что называется произношением. Конечно, ты ведь более тридцати лет живешь в Америке, в теплой ее части, в окружении весел и аллигаторов.
Ты не очень-то жалуешь американцев. Америка никуда не годится.
Голливуд – миф. У тамошних актеров не развиты лицевые мышцы для передачи эмоций. Согласна. Я сама окаменела, глядя на тебя.
И вот ты встал передо мною – тростник и одновременно лодка. Мыслящий тростник и самая простая лодка. Тогда, может, сразу и поплывем в край изумрудных уток и белых лебедей. Поплывем к главному лотосу Нила, его дельте и лону. У тебя ведь есть весло? Мое легкое копье не направлено против, как обычно. Я почитаю тебя, мой царственный брат, почти падая ниц перед твоим изображением, грустным, в долгом сером пальто и шляпе со старой обложки Ардиса. Но поспеши перевести меня с напольных мозаик к себе на колени, ибо я не стану... так долго.
Нет, нет, любовь моя непомерна. И если в это мгновение с неба кто-нибудь спросит: «Эй вы, там, на
