передвигался именно таким способом. Мама вспоминает: вот к самолету по летному полю идет отец, забегая вперед, крутятся рядом штук шесть-семь собак; следом – адъютант Яша Куцевалов, за ним – ординарец. Замыкает шествие мама. К тому времени, когда она поднималась в самолет, все собаки сидели уже на своих местах. Был, например, очень гордый обидчивый дог Лева. Как-то, моя полы, мама махнула в его сторону тряпкой со словами: «Ну, пошел отсюда, разлегся...» Так он после этого неделю не притрагивался к пище. Из самых любимых у отца была Зорка, небольшая, рыже-шоколадная, с шелковой шерстью, из породы охотничьих ирландских сеттеров. Долгое время она сопровождала его на веселые охоты, боевые вылеты, местные каботажные перелеты. Отец плакал буквально настоящими слезами, когда его «возлюбленную» увели. Как и все красавицы, она была чрезвычайно доверчива. Заезжий, вернее, залетевший на пару часов полковник N без труда заманил ее в свой самолет. Рыжая дурочка в ожидании отца привычно первой впрыгнула в кабину. Больше ее никто не видел. Лет тридцать отец на определенной рюмке оплакивал историю этой любви. Негодовал жутко. Прощая многим куда более серьезные обиды, эту не смог ни забыть, ни простить.
Сейчас в Европе в моде наши сибирские лайки, особенно их много в Италии. Я встречала там одну красавицу на поводке, с совершенно остекленевшими от жары глазами цвета драгоценного аквамарина. Итальянский эксперт, приезжавший в Москву судить выставку собак, как-то описал забавную сценку. У него дома в Турине есть пара алясок. По утрам, сопровождая его маленьких детей в школу, лайки то и дело слегка прихватывают за лодыжки его самого и жену, выстраивая их определенным порядком: давай, мол, не отставай, – принимая их за собратьев по упряжке. Дети – это другое. Основной, ценный груз.
На всю жизнь я запомнила угольно-черного, лохматого, веселого Пирата, готового разом бежать, прыгать, служить, сидеть – словом, все, что я от него требовала одновременно. Однажды моя сестренка Лена напустила его на меня со словами:
– Пират, возьми Наташу!
Я пулей помчалась на КП отца, за мной, высунув язык, летел запыхавшийся Пират, за ним – Алена, следом знакомый мальчик Боря, вдали маячила мама. Я испугалась. И сейчас, любуясь собаками, в душе их все же побаиваюсь. Вот если бы я была мужчиной, охотником, отцом, в конце концов. Да, вот именно, если бы я была отцом.
Как-то уже в сознательном возрасте – классе девятом-десятом – я поинтересовалась про войну у всех по очереди, кто был тогда дома: мамы, отца и бабы Маруси – маминой родни из Старого Крыма, приехавшей к нам погостить.
– Зашли мы в одно уютное кафе, – начал отец, – там были хорошие девчата. Мы пригласили их за свой столик, все как положено, закуска. Вдруг заходят американские моряки. Здоровые такие парни, шумят, галдят, требуют выпивку, потянулись к нашим девушкам. Ну, мы им к-а-ак дали, конечно не рассекречивая себя. Они – нам. Все разнесли.
– Отправили меня с заданием на пункт донесений почту отнести, – подхватила тему мама. – Обратно возвращаться было уже поздно, и определили меня на ночь в казарму к солдатам. Вошла после всех, легла с краешка у прохода. Тишина страшная. В казарме – сколько парней, и чувствую – ни один не спит. И пяти минут не смогла там пробыть. Ночевала во дворе. А вот еще был на войне такой лейтенант, страшно ко мне придирался, все в караул ставил. Проходу не давал. Однажды затащил силой в теплушку и давай целовать, пистолетом грозит. Слава богу, товарищ полковник Кононенко отодвигает дверь вагона (мимо проходил): «Вы что тут делаете? Вольнонаемная Курилова?!»
– Баба Маруся, а немцы что? Как? – спрашиваю у бабули, всю войну просидевшей на оккупированной территории Крыма.
– Ну, немцы, – пронося из кухни в комнату борщ. – Что немцы! Пропердели весь Крым...
– Мам, а правда Лена говорит, что папа рассказывал, как однажды на войне, когда его самолет подбили и он выбросился с парашютом (а он всегда, мягко говоря, недолюбливал эти прыжки с парашютом), то вроде он сказал себе: «Ну, если останусь жив, брошу курить».
– Кто сказал, отец? – переспрашивает мама.
– Ну да, так Лена говорит.
– О... – протянула мама, – Лена... «Так вашу... – сказал он, – а не я брошу курить...»
Мама и немцы. Их было три случая таких встреч на войне.
– Захожу я в землянку. Вызвали меня. А в землянке допрос идет. Допрашивают немецкого офицера. Сбитый летчик. Я только на него снизу быстренько взглянула. Высокий, подтянутый. Во взгляде – презрение. А надменный, а красивый какой. Ничего.... Ни на один вопрос не ответил. Тут же повели на расстрел...
Ох! Я испугалась. Весной 45-го попали мы в середину колонны немецких пленных в Европе на нашем газике. Колонна – конца и края не видно. Встречный поток, обходят нас молча, в серых шинелях. Все вниз смотрят. Наши конвоиры по бокам где-то, один – на тысячу, и не видно их. Если б немцы захотели, все что угодно могли с нами сделать. Но не такой они народ. Дисциплина у них.
Ехали по Крыму освобожденному, а может, по Кубани летом. По обеим сторонам дороги – поле волнами. Рожь, васильки, тихо. Попросила я остановить газик и пошла вглубь. Иду и вдруг вижу: на меже лежит немецкий солдат, убитый, совсем молоденький. Ветерок – по волосам цвета той же пшеницы, глаза голубые – в небо. Я подошла, присела, глаза его закрыла рукой и по щеке погладила. И заплакала я над этим немцем молодым...
– Ой, мам, ну ты вечно чего-нибудь... – вставляю я, сама отворачиваюсь, смахивая маленькие соленые капли.
– Ах, я могла бы обмануть любого немца, – говорит мама, пристраивая брошку на воротничок блузки.
В Баден-Бадене, куда она с отцом ездила отдыхать, обычно чередуя поездки осенью в Германию с поездками летом в санаторий имени Фабрициуса в Сочи, в нее всегда влюблялся какой-нибудь немец, из сидящих за столиком в ресторане напротив.
В вечер первой встречи генерала Слюсарева с вольнонаемной Куриловой на керченской высоте в
