Лучшими из лучших событий жизни нами безоговорочно признавались дни рождения. У нас с сестрой – один на двоих. В Китае они проходили по-особенному. В тот день, вернувшись с работы пораньше, папа (ну, он конечно, кто еще?) объявил, что нам на день рождения кто-то (не сомневаюсь, главный смеющийся божок) прислал подарки, закопав их на зеленой полянке. Пора ехать на поиски, за нами пришла машина. Радостно хихикая, мы карабкаемся на высокую ступеньку «виллиса». А вот и сопка. Я уже веду поиски. Это так же легко, как искать грибы. Пока мы ничего не находим. Отец как-то подсказывает, незаметно подводит к кусту. И вот у меня в руках мягкий петрушка, на голове – колпачок с бубенчиками. Лена нашла куклу. Потом я – зайца. Потом снова я – упитанного кота с настоящей шерсткой, зелеными пуговичными (непременно их поковырять!) глазами и ушками с кисточками. Праздник продолжается целый день. В сумерках по тропинке к дому потянулись делегации китайцев, и не с пустыми руками. Кланяясь, они сначала проходят в кабинет отца, а следом с поклонами и поздравлениями – к нам, ставя перед каждой по чемодану. Отщелкивать замки и откидывать крышку, казалось, огромного чемодана – уже событие. Из чемодана с почтением изымаются лакированные круглые шкатулки одна в одной, бамбуковые зонтики и веера, маленькие рикши с запряженными в них обезьянками, игрушечный гарнитур мебели из черного дерева, инкрустированный перламутром секретер с серебряными ключиками и замочками – настоящий шедевр. И последнее чудо: из одного из чемоданов враскоряку выбирается огромный целлулоидный пупс-негритенок, нам с «купезой» – по пояс. Поделить его оказалось невозможно. Он был ничей. Оттого-то, вероятно, уже в Москве его легко передарили в другую семью, где был маленький ребенок.
Подарки от отца перепадали не только нам. Мы едем по проселочной дороге. Внимание отца привлекает одноэтажное строение. Притормаживаем. Снаружи – обыкновенный сарай. Внутри – доска и столики, наподобие парт. Это – школа. Нам интересно. Мы с Леной усаживаемся на скамейки, в это время отец что-то пишет на доске. У него, как всегда, моментально родилась идея праздника. На этот раз он решил устроить его для местных «филиппков». Шофера быстро отослали домой, и вскоре он вернулся, нагруженный яблоками и шоколадом. На каждый столик отец выложил по кучке гостинцев. Мы с сестрой сидим спокойно, мы не ревнуем. Было бы несправедливо, если бы все доставалось только нам одним. Пора на выход. Школьная доска провожает нас белеющей надписью на славянском языке. Не ошибусь, если предположу, что это был привет из страны Ленина и Сталина. Производить неожиданный эффект и удивлять было потребностью отцовского сердца.
Глава ХХII
BELL’ARTE
Отец был на дружеской ноге со всеми музами. Сидор Васильевич замечательно рисовал, танцевал, пел. Грузинские выходы – отдельный разговор. Очень тонко вел даму в танце. Разумеется, это он научил меня танцевать в паре с шести лет. Импровизировал на пианино, показывал фокусы, пел. Голос, правда, был не самый сильный, но если хором начиналась песня номер один в нашей семье:
где каждый «вечер» крепко припечатывался к столу его кулаком, то исполнял он ее с такой душой, что и голос откуда-то появлялся. Далее шли его любимые арии: «Ты взойди, взойди, моя заря», «О, дайте, дайте мне свободу!». Отдельно, задушевно и только на грузинском языке, запевалась «Сулико». И, вливая прямо-таки неизбывную тоску, завершал он свой репертуар длинной балладой о Байкале и каторжнике:
Под особое настроение отец часами просиживал за нашим «Циммерманом», за которым мы с сестрой томились над этюдами Гедике. Брандербургско-слюсаревские концерты начинались серией гулко-звучных аккордов, бравшихся с чувством и достаточно громко, поочередно по крайним сторонам клавиатуры, практически за ее пределами. Бам! – Динь! Бам! – Динь! Бам! Бам! Бам! Так что соседки, выходившие на следующее утро на площадку за кефиром и творожком (тогда по домам разносили молочные продукты), почтительно осведомлялись у мамы:
– К вам, Тамара Петровна, композитор приехал?
Причем отец даже не догадывался о том, что после «ми» идет «фа», не говоря уже о том, что где-то гуляет «ре-диез». Другое дело я. Я уже знала гаммы. Но умение перечислить их от «до» до «до» так и осталось вершиной моей музыкальной деятельности. Занятно проходили экзамены в музыкальную школу. Мы жили тогда в Свердловске и ходили в первый класс. Детям из такой семьи, как наша, было положено по статусу музыкальное образование.
Приодев меня с Леной на соответствующий праздничный манер и заплетя каждой по четыре косички – «двое сбоку – ваших нет», – мама отвела нас на экзамен. Развернув меня спиной к инструменту, чтобы я ничего не видела, а только слышала, вслед за отзвучавшим аккордом комиссия приветливо поинтересовалась, какое количество звуков я могу назвать. После моего быстрого ответа они выдали такое изумленное «О!», что я тотчас поняла, что не угадала. Определенно я услышала, что этих самых звуков клацнуло больше, чем один, и, как те аборигены, у которых после «одного» идет «много», бодро ответила: «десять». В итоге меня приняли, и Алену тоже. Я и сейчас могу сыграть для вас по нотам «О, соле мио!».
Сольфеджио я посетила три или четыре раза. Как-то на одном из уроков учительница неосторожно предложила мне спеть с листа короткую музыкальную фразу. О чем я думала, упершись взглядом в притихшие черненькие кружочки, приклеенные к ножкам с завитушками и болтающиеся на разных проводах? Я бы еще смогла представить, что их можно рассматривать, но чтобы петь! Нет. Это было равносильно тому, как если бы вдруг запела тарелка с вермишелью. Не дождавшись моего выступления, учительница прошла дальше. Но безысходность – не мое кредо. Я моментально сделала соответствующий вывод, что на такие вещи, как сольфеджио, лучше вообще никогда не ходить. Я не могла связать изображение со звуком. Просто у меня не было абсолютно никакого слуха, в отличие от отца.
Из фокусов предпочтение отдавалось жонглированию. Отец жонглировал одновременно тремя предметами. Обычно это были апельсины, мандарины или яблоки. Иногда они действительно, каждый в свой черед, стартуя с его рук, возвращались назад, но уже на третий подброс все валились кто куда, закатываясь под диваны, и, как нарочно, в самые труднодоступные места. Их искали, возвращали фокуснику, и еще пару раз у него выходило ладно, но потом он начинал частить, и остальное все шло с «промазом». В программу домашних концертов входил еще один непростой фокус, когда отец пытался установить столовый нож вертикально концом лезвия на своем языке, не знаю для чего, но мама быстро пресекала этот фокус.
Его танцевальный репертуар был представлен двумя номерами: зажигательной осетинской лезгинкой – исполнялась к концу застолья, на самом пике всех чувств, – и чистой классикой. Причем в лезгинке он вылетал, как сокол, на освобожденную середину комнаты, похватав со стола ножи, приподняв плечи, чтобы воображаемая бурка не соскользнула, и в бешеном темпе носился кругами с криками «асса!», красиво подгибая колени и вытягивая носок. Сносимая волной восторга, я тотчас присоединялась к нему, подпрыгивая сзади на уровне его подколенной ямки и путаясь под ногами. Второй номер был классический. Я бы сказала, исключительно классический. То был знаменитый фрагмент из бессмертного балета П. И. Чайковского «Лебединое озеро» – танец маленьких лебедей. Чтобы подчеркнуть, что танцует не он один, а целая группа, отец расставлял руки, забрасывая их на плечи воображаемых кахетинских абреков, отчаянно вытягивал носок и в сопровождении «умпа-па, умпа-па, умпа-па» «трепетал» поднятой ногой. Балет он
