сестра, взяв меня за руку, сказала: «Не реви! Вот смотри – столбы. Мы пойдем по проводам и придем к людям». Каково? Действительно, достаточно доблестно для человека в пять лет.
В другой раз, в том же возрасте, но уже по-настоящему, мы потерялись в метро. И сестра объявила, не обращая внимания на меня, кривившуюся, готовую зареветь, упреждая тот рев: «Поднимемся по эскалатору наверх!» Не знаю, было ли это хорошо для нас тогда, подниматься по эскалатору или спускаться – в конце концов нас обнаружили крепко держащимися за руки, – но в ту минуту угрожавшему нам миру была явлена самая настоящая деятельность.
Все эпизоды, связанные с грозой, также говорили не в мою пользу. Заслышав гром – кстати, не обращая внимания на молнии, – я тут же старалась прижаться к чему-то деревянному. Это означало, что к тому времени мне уже объяснили, что во время грозы дерево для человека лучше, нежели железо, – хотя под высокое дерево во время грозы?
Но мы все еще стоим на ступеньках крыльца, выходящего тогда еще не на столь шумный проспект, и гуляем. И нам по семнадцать лет, точнее, мне семнадцать лет и пятнадцать минут, а сестре – меньше на пятнадцать минут. И видим, как по тротуару к нам приближается высокий негр, очень высокий. Негр для баскетбольной команды, может быть, даже для сборной. Негров на улицах Москвы мы видели предостаточно и поэтому особенно на него не реагируем, отмечая про себя только его рост. Баскетболист останавливается у нашего подъезда и пытается что-то говорить на нашем языке, и из того, что он говорит, становится понятно, что он желает познакомиться. Нам совсем не хочется с ним гулять, и мы, не без напряжения толкая от себя тяжелую дверь внутрь подъезда, спешим к лифту, чтобы ехать домой. Негр быстро устремляется за нами и уже у лифта неожиданно цепко и сильно хватает меня за руку своей ручищей. Напялив улыбку на лицо, стараясь как-то пошутить и показать, что мы дружим, я предлагаю ему отпустить руку, но он, что называется, не внемлет. Я замираю кроликом и не знаю, что делать.
И тут моя худенькая младшая сестра начала колотить по его черным бицепсам своими острыми кулачками с такой яростью и частотой, выкрикивая команды, как самый главный рефери: отпусти, мол, мяч, кому говорят, – что тот дылда на секунду растерялся и действительно разжал свои тиски. И мы бросились с ней, уже без всякого лифта, по лестнице – наверх, через пролеты, на наш шестой этаж. ...И я даже не сказала ей «спасибо».
И никогда, за всю свою жизнь, я не защитила ее. А она сделала это по крайней мере три раза.
ЧАСТЬ II
СИНДИКАТНОЕ ХОЗЯЙСТВО
Провидение, а возможно, волхвование того же Брюса с высокой Сухаревой башни привело меня на работу в здание, которое во времена оные также принадлежало ученому мужу, – дом на Мясницкой, она же улица Баумана, улица Кирова и – тпру, давай поворачивай вспять – снова Мясницкая. Номерок дома тринадцать – без комментариев, и якобы неугомонный Якоб препарировал в доме номер тринадцать бородавчатых лягушек для своих опытов. Чудеса и чародейство.
В советские времена в доме номер тринадцать лягушек не препарировали. Издавали иллюстрированный журнал, посвященный профессиональным проблемам рабочих союзов, синдикатов в интернациональном смысле. В левом крыле нашего второго этажа размещалась редакция другого не менее славного журнала – «Рационализатор и изобретатель». Частенько по лестнице к нам на второй этаж поднимались Кулибины, Левши, Черепановы – донести свои изобретения до народа. Порой, ошибаясь дверью, они заглядывали в синдикатное хозяйство, и тогда мы махали им рукой: «Ребята, вам туда, туда, в левое крыло», – где они и пропадали. Возможно, там их препарировали или они сами... Русский народ изобретательный.
В год, когда я вылетела из престижного вуза многообещающих отношений за непосещаемость, а посещала я исключительно только утренние сеансы в кинотеатрах, и дневные, кстати, тоже, мама взяла меня за руку и, проведя под арку в районе Чистых прудов, сдала своей знакомой в редакцию некоего журнала на очередную работу. Бабочки инфанты на углу Мясницкой, как мне зацепиться за вас покрепче, я не хочу на работу. Я люблю гулять по улицам, вернее, по бульварам, по Рождественскому, вниз к Трубной и дальше по Петровке...
О, работа, ты стоишь того, чтобы вспомнить тебя добрым словом. Сознаюсь, перед тобой я испытывала культурный шок. Ведь именно тебя следовало посещать регулярно с утра пять раз в неделю. Устраиваемая по протекции родителей, я выходила на новое место работы, и не один раз. Мне указывали на мое место, обычно то были стул и стол, и на затравку давали почитать какие-то инструкции. В комнате находились еще сотрудники, но у меня никогда не хватало времени, чтобы сблизиться с ними, узнать их надежды и чаяния. Я знала, что мой отсек может продержаться максимум пару часов, иначе я задохнусь. Мысль работала только в одном направлении – выбираться, и немедленно. Может быть, я бы и задержалась на какой-нибудь службе, будь у меня свой личный кабинет (запершись в нем ото всех), но отсутствие навыков, стажа, партийного билета не давало мне преимущества претендовать на отдельное помещение. Я скользила глазами по инструкции, считая минуты, когда можно будет вполне естественно двинуться к коридору: «Кстати, а где здесь у вас туалет?..» Как-то попалась работа, на которой я досидела до обеденного перерыва. Оставив на спинке стула кофточку, мысленно прощаясь с ней навсегда, я небрежно бросила: «Я сейчас приду». Чем продолжительнее пребывание внутри учреждения, тем глубже, с одышкой, восстановление на крыльце. Бедная мама, ей приходилось на следующий день наезжать в отделы кадров с извинениями и шоколадными наборами, чтобы забрать мою трудовую книжку без неприятных записей.
И только в редакции невеликого журнала на Мясницкой я продержалась весь день и вышла на работу на следующий. Все-таки журналистский народ особый. Легкий. Определили меня в отдел писем их регистрировать, что было совсем не сложно, даже интересно: на карточке проставить фамилию, имя, отчество отправителя, адрес, развернутый во всей административной полноте, и тему письма. Через месяц я лихо подмахивала адрес с указанием области, а через три знала на память уже такие вещи, которые в нашей семье мог знать только отец (отец был летчик, и у него была карта), но никак ни мама и ни сестра. Я знала, допустим, что поселок Козелец – это Черниговская область. В Козельце проживала одна особенно упорная жалобщица. Большинство писем вообще были жалобами. В графе «тема» я так и ставила – «жалоба». В почте попадались и самодеятельные стихи, своего рода литературные изобретения: «...луна, желтая, как дыня, смотрела тускло на меня. Я ждал, когда мой конь остынет, чтоб напоить потом коня...»
Отделы редакции делились на более привилегированные и менее привилегированные. Отдел теории профсоюзного движения слыл самым путаным. В нем работали самые большие говоруны. Отдел ОПМР, что отнюдь не означало отдела производственно-механических работ, был по-настоящему деловым. Все его сотрудники носили складки на лбу. У начальника отдела их было две – поперечная и продольная. Экономика страны развивалась по-своему. В процентном отношении большую часть публикаций отдел обязан был посвящать промышленным успехам. Опээмэровцам приходилось нелегко. Самым пижонистым и куртуазным безоговорочно являлся элитный отдел международных отношений. Двое его сотрудников и выглядели не по-нашему: каждый, уже имея по замшевому пиджаку, на неделе менял под них водолазки. Такого не могли позволить себе, допустим, сотрудники отдела сельского хозяйства, так как первые отбывали в командировку спальными синими вагонами с Белорусского вокзала в Софию, а те, другие, грузились на площади Трех вокзалов в составы оттенка солдатских плащ-палаток и отправлялись в пермские леса.
У международников была своя небольшая комнатка, как кают-компания, где на письменных столах дружили между собой разноцветные вымпелы, сувениры из братских стран, куда они наезжали делиться опытом. Они писали об успехах международного профсоюзного движения, будучи сами всегда в приподнятом настроении. В шкафчике их «каюты» между справочниками всевозможных движений всегда был запрятан «дружелюбный» коньячок, подарок болгарских или венгерских профсоюзов. Когда долго не предвиделось
