ограждения, – похода, который я считаю неудачным, знакомство с искусством началось для меня довольно рано.
Сенсорный голод утоляли белые мыши из Уголка Дурова, по звонку разбегающиеся по товарным вагончикам, долгие парады с гривастыми львами в Китае, новогодние елки в Колонном зале, на одной из которых мне – снежинке – отсидели ногу, причем очень больно, и промежуточные визиты в зоопарк, где скучали как мы, так и звери. К культурным мероприятиям относились также воскресные прогулки по всенародной Выставке достижений народного хозяйства (ВДНХ) с обязательным, по настоянию отца, посещением дегустационного зала.
Местом встречи с изобразительным и прикладным искусством долгое время служил комиссионный магазин, иногда целый ряд таких магазинов на Арбате и улице Горького. В поход за искусством по субботам уводила нас мама. Войдя внутрь магазина, она тотчас скрывалась за дверью с надписью: «Прием вещей на комиссию», откуда переходила в кассу, оставляя меня с сестрой на какое-то, часто на долгое, время скучать в зале. Но я никогда не скучала. В такие минуты сама Изобразительность, благожелательно взяв меня под руку, подводила к прилавку, который в те годы находился как раз на уровне моих глаз. Абсолютно все вещи, выставленные на прилавке и расставленные на полках за ним, обладали музейной ценностью. Китайскими музейными экспонатами снабжала магазин мама. Вдосталь насмотревшись на чудесный мир под стеклом, изучив подробно ленивую аквариумную жизнь вещей, знающих себе цену, я поднимала глаза и обводила взглядом стены. В начале шестидесятых я видела много «левитанов», «поленовых» в тяжелых рамах, теснивших «айвазовских», а сколько еще на полу!
Да здравствует то обилие «камней», которое отец собрал в опасных зарубежных командировках – часто в виде посольских даров – и которое дало возможность маме разбрасывать их потом еще не один год по антикварным точкам и ломбардам. Со временем я научилась ценить самобытность серебряных сервизов поставщика двора Е. И. В. П. Овчинникова, различать истинную ноту «ля», которую эманировали вещи Фаберже, провидеть имперскую державность в алмазных лучах дворцовых брошей. Глубокие серебряные половники для бездонных супниц Гарднера чистотой формы говорили мне о художественном совершенстве больше, нежели все уроки по эстетическому воспитанию.
Еще пару лет назад, зайдя по привычке в антикварный магазин на Мясницкой, я чудесным образом встретилась взглядом с нашими каминными часами с эмалью в форме беседки, которые помнила, казалось, с рождения. Это было так чудесно и грустно одновременно. Как будто вместе с ними я попала внутрь стеклянного игрушечного шара с фигурками, который стоит потрясти – и начинает падать снег. Фигурками в ряд выстроились я, сестра, мама, папа, часы и пухлый голубой снег времени над нами.
Цена на ярлычке не позволила унести их с собой.
Вещи исчезают, конечно, не так быстро, как люди. Какое-то время они плавают кораблями по одним известным им морям, бросая якорь в чужих портах, откуда их разносят по резным горкам, угловым витринам, зеркальным трюмо – молчать! В сущности, ими никто не будет заниматься. Вряд ли кому-нибудь придет в голову остановиться, допустим, перед часами, чтобы с ними поболтать, как будто это не говорящие часы, а немые камни. А я бы поговорила...
ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ
Мы спускались к подъезду постоять на крыльце. Что означало и погулять. Стоя гулять долго неудобно, но другого варианта не было. Такое гулянье заменяло нам легкомысленное сидение за круглыми столиками, допустим, в Париже на Елисейских Полях или во Флоренции на площади Синьории. Настоящее удовольствие – бессмысленно глазами по толпе. Открытых кафе с выставленными на тротуар столиками под парусиновыми тентами в Москве еще не было. В городе было немного от иностранного – никаких «бутс», «хот», «фреш» и других «догов»... Хотя кое-что, даже приличное кое-что, все-таки было. По Москве стайками, даже небольшими толпами ходили негры. Зимой – в завязанных под подбородок ушанках и серых ватных пальто на вырост. Их тоже можно понять. «Здравствуй, мама. Здесь всегда зима, – писал африканский студент на родину, – зеленой зимой еще ничего, а вот белой – совсем плохо».
Когда мы с сестрой, подрастая, добрались до последних классов, негров в Москве было, как говорится, пруд пруди. Вполне вероятно, что на те годы приходился как раз пик дружбы с африканским континентом. Это выражалось в усиленном наборе представителей данного континента в высшие учебные заведения нашей страны. Первые, отдающие глянцем черные мужчины появились в столице, когда нам минуло шестнадцать лет. К тому времени мы были уже наслышаны об Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы, в котором учились посланники из Сенегала, Эфиопии, Гвинеи-Бисау, Берега Слоновой Кости. И мы хотели попасть туда на вечера, даже можно сказать, мечтали. И попали.
Тетя Леля, родная тетя моей лучшей подруги, преподавала русский язык иностранцам как раз в этом учебном заведении. На один из студенческих вечеров, приуроченный к какой-то торжественной дате, с танцами, она достала своей племяннице приглашение на два лица. Вторым лицом была я.
Я оделась в красивое бирюзовое платье, которое очень шло мне, особенно вечером, накрутила на бигуди челку, положила в маленькую сумочку вместе с бесцветной помадой маленький носовой платок, авторучку, на случай записать адрес иностранного студента, с тем чтобы с ним в дальнейшем переписываться, подушилась польскими духами и спустилась к нашему подъезду, чтобы встретиться с подругой, которая жила в соседнем.
Нас впустил овальный актовый зал с колоннами. Не помню точного адреса, возможно, все происходило на Ленинских (Воробьевых) горах, в главном здании МГУ. Я плохо помню все, кроме сыновей Африки. Меня сокрушило зрелище студенческих лиц. Надо сказать, что идеалом моего мужчины долгое время оставался адмирал Нельсон из фильма «Леди Гамильтон», пусть даже с повязкой на глазу, то есть сэр Лоуренс Оливье с черной повязкой на глазу, но с таким взглядом, с такой формой рук, головы... да о чем тут долго говорить. Трудно было не быть влюбленной в адмирала Нельсона.
Группа студентов, участвующих в танцах, тоже имела отметины. Лица посланцев африканских государств (то ли Гвинеи-Бисау, то ли Берега Слоновой Кости), зачисленных в Университет дружбы народов, были изуродованы шрамами, как будто по ним провели граблями глубоко и с чувством. Борозды от грабель были у каждого на щеках и на лбу. Подавив первое неприятное эстетическое впечатление – так мне хотелось переписываться с настоящим иностранцем и писать ему долгой белой зимой о том, что и сегодня я спускалась в самое красивое метро, прохладные станции которого украшены мрамором и мозаикой, – я прошла в актовый зал. Продвинулась вглубь к большому овальному окну, где и устроилась рядом с колонной.
Уже играла музыка. Должна была подойти тетя Леля, но вместо нее подошел сильно татуированный африканец – приглашать меня на танец. Уже через пару тактов мне не хотелось желанной переписки. От моего партнера исходил такой запах, которого я не могла себе представить. Если бы сгнил весь флот адмирала Нельсона, с крабами, водорослями и рапанами, то и от него не могло бы быть столь ужасного запаха. Я закончила тур вальса досрочно. Единственное, чего мне хотелось по-настоящему в тот момент, так это вернуться быстрее к окну. Мой кавалер с розовыми шрамами на черном лице, чьи круглые белые глаза и белые прямоугольные зубы маячили перед моим напудренным носиком, к которому я поднесла платок, тяжело стиснув мою руку влажными пальцами, с удовольствием теснил меня в угол, к колонне.
Когда первая мысль «убегать», недолго боровшаяся со второй мыслью «прилично ли это?», окончательно оформилась, сразу стало легко. Тут со всех сторон стали подходить другие сыновья Африки. Рванувшись, как в рукопашную, напролом, мы дали деру из овального зала – и скоро были в вестибюле самого красивого метрополитена в мире.
Через год после этого события мы стояли на ступеньках крыльца нашего подъезда. Так мы гуляли. Мы – это я и моя родная сестра Лена. Я была старше ее не бог весть насколько – на пятнадцать минут, но она была намного храбрее. О первых явленных примерах ее мужества лично я не помню. Но существовали рассказы свидетеля – мамы. Нам было по пять лет, когда умные родители – слово «умные» стоит поставить в кавычки – решили спрятаться и посмотреть, как мы будем реагировать на необычную ситуацию. Из того же рассказа следует, что первое, что я незамедлительно сделала, когда обнаружила, что рядом нет мамы, – расплакалась, и довольно сильно. Да, я всегда была эмоциональной, ну и что? И будто бы моя младшая
