дожидаясь, когда домочадцы покинут опасный полигон. Иногда под свист столового прибора, пригнув голову, мелкими солдатскими перебежками пробегала по коридору сестра.
Но не только у меня одной в ту весну блестели глаза и горели щеки. Одна из наших подруг, самая слезливая и влюбчивая, обливалась слезами по фильму «Мой младший брат» и актеру Александру Збруеву, снявшемуся в главной роли. Как-то в очередной раз, прогуливая урок и обретаясь вместе со мной в нашем подъезде около батареи, сморкаясь в папин клетчатый носовой платок, она пускала слюни по тому, какой он... и как она его любит.
– Людка, замолчи, – оборвала я ее сурово, понимая всю безнадежность ее положения, – идем лучше к нам. У нас есть коридор, займемся делом.
Дома я вырядилась во все мужское, использовав одежду отца, натянула на брови пониже откуда-то взявшуюся кепку, наверное забытую слесарем, поставила Людку в конце коридора, который отныне стал сценой по крайней мере Малого театра, и произнесла первую реплику главного героя из кинофильма «Мой младший брат», снятого по прозе Василия Аксенова. Текст я помнила практически наизусть, так как и этот фильм смотрела неоднократно. Когда я произнесла первую реплику, абсолютно точно подражая голосу Збруева, с подружкой тотчас случилась новая истерика. Репетиции были прерваны, и Людку пришлось волочь из коридора на кухню, чтобы отпаивать чаем. Но с тех пор все фильмы и спектакли, которые нашли резонанс в сердцах одноклассниц, были переиграны в нашем коридоре.
Мои роли были исключительно мужскими, да я никогда и не хотела женских ролей. Что в них – одно мяуканье да слезы, то ли дело посыл датского принца голосом Смоктуновского: «А эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у нее чудный тон...Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя». В очередь за Гамлетом шел матрос Алексей из «Оптимистической трагедии».
Все были довольны. Девчонки, сестра и подруги, – что я не отбирала у них женских ролей; я – совершенствуя свои звукоподражательные возможности... и, конечно, коридор. Чем он был до постановок – порожним пеналом. А тут его наполнили звуками, голосами, шумом передвигаемых декораций. Комнаты с мебелью, задекорированные, были обречены только на один акт. А в свободном пустом пространстве коридора любой мир мог быть воссоздан заново.
Так продолжалось сезона два. Пока в Москве я не нашла свой театр и своего актера. И, оставив осиротевший, простивший мне изуродованную дверь коридор, стала ездить в театральные кассы, стоять в очередях, заранее покупать билеты в театр, настоящий, с программкой, гаснущим светом перед началом представления, буфетом в подвале или на втором этаже и третьим звонком.
НИНОЧКА
Во второй четверти моя сестра Лена сидела с Ниночкой за одной партой впереди меня. Этому обстоятельству, что впереди меня, я была чрезвычайно рада. Слава богу, прошли те времена, когда мама, отведя нас в школу и представив школьной руководительнице, выражала ей свою материнскую просьбу в следующих выражениях: «Это – сестры-двойняшки, посадите, пожалуйста, их за одну парту». Не то чтобы я не любила свою сестру, хотя мы и вели с ней долгие жестокие бои без правил, кидаясь друг в друга пузырьками с чернилами, я просто стеснялась: все люди как люди, а тут какие-то двойняшки. Поэтому тот факт, что в шестом классе сестра сидела не рядом, а впереди, меня вполне устраивал. И пихнуть в спину сподручно, и на расстоянии, не сиамский вариант.
Ниночка была ладной и аккуратной девочкой. С копной вьющихся волос. Носила, как и все девочки, школьную форму: шоколадное платье и черный фартук, в его круглом карманчике всегда лежал свежий носовой платочек. Бант в косе у нее был особенно пышным, складки на форме – тщательно отглаженными, хотя ее семья жила отнюдь не в достатке. Жили они втроем в одной комнате в полуподвальном помещении в начале Первой Мещанской. Отец, военный, разбился где-то на южных перевалах на мотоцикле, когда девочке было лет десять, и мать брала шить на дому, чтобы поднять Ниночку и ее младшую сестру. Ее фигурка раньше других начала округляться, и это именно за ней гонялись мальчишки, чтобы толкнуть.
– Выпуклая! – кричал ей первый хулиган нашего шестого «Д».
– Плоский! – парировала ему тотчас Ниночка.
– Дура!
– Сам дурак!
У нее был острый язычок. Шестые, седьмые, восьмые классы мы проводили во дворе. У нас была своя компания и свои мальчики. Мальчики из двора напротив были не нашими, почти варягами. И мы не хотели, чтобы они заходили в наш двор. В те годы мы особенно любили праздники: весенний Первое мая, дни рождения, да и простые воскресенья.
По таким дням мы устраивали дома приемы. Приглашались по телефону мальчики к определенному часу. На звонок дверь открывали с учащенным сердцебиением, приглашая пройти в комнату. Принимая одноклассников, угощая их фруктами и бутербродами с колбасой, мы, тем не менее, постоянно оставляли их на минутку, чтобы заскочить в ванную – уже не причесаться, а взглядом как-то пытаться улучшить комбинацию на голове. Перечесаться технически было невозможным. Модные в то время укладки под Бабетту сооружались в четкой последовательности – расчесать, начесать, взбить, накрутить, уложить, закрепить. По возвращении в комнату надо было ухитриться глянуть на себя в карманное зеркальце, быстро отвернувшись, обязательно. Теперь можно продолжить разговор: «Да, вашей по физике до химички далеко»... А как ведут себя чулки, точно уже морщатся, а шов? Подхватив тарелку из-под съеденных бутербродов, чтобы отнести на кухню, снова залетаешь в ванную, если та не занята уже подругой, и, завернув шею дальше некуда, пытаешься рассмотреть и прическу, и чулок.
У Ниночки у первой появилась бесцветная гигиеническая помада с тяжелым, неприятным запахом. Движением пальчиков она устанавливала карандашик помады на нужную высоту и проводила им по своим красиво очерченным губкам. Она же первая поделилась рецептами о том, как накручиваться на пиво, как вымыть волосы без воды, то есть посыпать их белой мукой, можно и блинной, а потом расчесать. Можно сказать, она вела среди нас свои женские программы, комментируя циклы дамских премудростей своим острым словцом.
Она в срок вышла замуж. Родила сына Вовку. Через год рассталась с мужем, который, по ее словам, не хотел работать, а хотел пить. И стала одна воспитывать ребенка. Тут ей пришлось несладко. Ей пришлось устроиться на две работы. На первой – в регистратуре районной поликлиники. На второй – мыть темные подъезды с перегоревшими электрическими лампочками, в которых гудит ветер по ночам, и пустые лестницы, постоянно вздрагивая даже от шороха газет.
Ее характер – веселье с отчаинкой – переменился. Она становилась тихой. Встречались уже реже, рассматривая друг друга как под увеличительным стеклом, отмечая, насколько кто подурнел в замужестве. Ниночка еще доставала из сумочки губную помаду, но уже говорила, что краситься – грешно и что она купила абонемент и с осени станет посещать лекторий при Политехническом музее. Цикл лекций по религии. Как-то, заехав в гости – со временем вытащить ее становилось все труднее, – она объявила, что вот сегодня наконец-то бросила работу секретаршей при своем начальнике-самодуре. На его предложение пересчитать знаки препинания на странице, она хлопнула перед его носом дверью со словами: «Может, вам еще пересчитать и колючки на вашем кактусе на окне?» Все посмеялись, уверив ее, что такая, как она, разумеется, быстро найдет себе другую работу. Мы удивились, узнав, что она пошла продавать свечи и крестики в киоске.
Это она повела меня на мою первую пасхальную ночную службу в высокий храм с темной старинной иконой «Знамение» в Переяславской слободе. И, указав на стайку женщин, разместившихся на полу, в длинных юбках, по виду то ли цыганок, то ли выходцев из Индии, объявила, что это и есть «оглашенные». В смысле, что ничего не понимают. Я думаю, что у нее это как-то ассоциировалось с понятием «оглушили» и что она полагала: это им Господь и говорит: «оглашеннии, изыдите», чтобы те вышли и не мешали вести службу дальше. Помню, что пасхальная ночь показалась мне очень долгой. Мы вернулись домой под утро уставшие, но довольные. Пили чай и ели заслуженный кулич.
Ее религиозность, проклюнувшаяся в застойные времена, обескураживала своей безысходностью.
