весь медицинский персонал. Не хватало народу, не хватало лечебных, медицинских средств, — бились в нужде, как рыба об лед. Когда невероятным напряжением сил удалось ослабить опасность, особым приказом по дивизии и области отметили напряженную работу медицинского персонала. И было за что, работали воистину не покладая рук.
Среди пленных, по казармам, в то же время вели политическую работу. Помнится одно многолюднейшее собрание, где мы выступали с докладом о создавшемся положении, о гражданской войне, ее причинах, о ложном положении трудового казачества, увлеченного на борьбу своим офицерством, выступавшего против крестьян, против киргизского населения. Белые офицеры стояли в стороне, слушали жадно все, что говорилось, и по желтым нервным лицам можно было видеть, что боялись они в те минуты казацкого самосуда.
Стоявшая огромная толпа пленных казаков ревела от бешеных восторгов, бурно выливала свой протест, кляла-проклинала обманщиков — недавних своих вождей, — за то проклинала, что никогда они не говорили настоящую правду, кричала приветственные советские клики, бросала шапки вверх, клялась, что никогда не даст наперед обмануть себя, что готова теперь, когда все стало ясно и понятно, готова теперь с оружием в руках защищать Советскую власть. Выступил старый казак:
— Мы ничего этого не знали, братья-казаки, что нам говорят теперь большевики. Знали вы али нет?
И толпа заклокотала, заухала:
— Нет!.. Ничего не знали! Знали, да не то… Обманывали!.. Все врали!.. А… а… ааа… га…
Настроение грозило разразиться стихийным взрывом.
— И я не знал ничего, старый дурак, — молвил старик, почесывая затылок.
Стоявшие рядом рассмеялись, и за громким их смехом остальные ничего не расслышали.
Загудели. Хотелось им знать, отчего смех.
— Как сказал? Что сказал? — кричали с задних рядов.
— Дурак, говорю, — выкрикнул старик.
— Кто дурак? — еще громче ухнули оттуда.
— Я…
Тут уж расхохотались все. Настроение быстро переменилось. Разрядилась напряженность. В этой атмосфере установившегося доверия к нам, повышенно сочувственного настроения как бы пропадали последние остатки недавней острой вражды.
— Нам што говорили? — продолжал старик, когда улеглись движение и хохот. — Нам говорили, что все станицы наши разорены дотла, что земли наши все поотобраны, а семьи казаков перебиты али разогнаны по черным работам…
— Все говорили! Верно! — откликнулась ему толпа.
— И опять не дело, — продолжал казак, — опять обман, потому наши семьи понаезжали ныне к Верному и сказывают, что живут, как жили. (Узнав, что в Верном масса пленных, казацкие семьи, особенно ближних станиц, действительно спешили тогда к Верному и всячески пытались проникнуть в казармы, передавали записки и т. д. Мы этому особенно не мешали, хотя и установили строгий контроль всем запискам и разговорам.)
— Наши семьи, — говорил старик, — нечего бога гневить, жалостью большой не горят, а только нас к себе ожидают, чтобы работать, значит… Вот што!
При вести о работе толпа заволновалась, зарокотала оживленно, — прорвалась давняя приглушенная тоска по земле, по семье, по труду…
— И теперь нам говорят, что отпущать будут по станицам… Да… Отпущать… Чтобы работали мы, а не воевали… Так где же разбой, про который нам говорили? Разве так разбойники поступают, чтобы отпущать нас по станицам?
Снова взрыв восторгов, оглушающие крики, буйно разорвавшееся радостное волнение.
Было у нас постановлено действительно, чтобы пленных свыше тридцати лет распустить по домам. Когда им об этом сообщили — можно представить, как встретили казаки эту давно жданную весть!
За стариком говорили мы:
— Товарищи казаки! Уж будем теперь звать вас своими
Дальше не дали говорить. Быстро сомкнулась, кинулась к центру, к ящику, где мы стояли, многотысячная толпа. Чуть не повалила, не подмяла под себя в каком-то диком, совершенно исключительном, исступленном порыве. Несколько минут, как в вихре, кружилось человеческое море голов.
— А… вва!.. Ура, ура!.. О… о… у… у… у!..
— Этих отпустим, — говорили мы дальше, — а других частью пошлем на орошение Чуйской долины, других возьмем к себе в Красную Армию: служили вы белым генералам, послужите теперь трудовому народу, послужите Советской власти…
— В армию! В армию! В Красную Армию!
И надо здесь же сказать: когда стали потом записывать их красноармейцами, осталось добровольцами немало и таких, которые имели право теперь же идти по станицам, — они на деле хотели доказать, что послужат Советской власти…
Выступил с речью представитель офицерства. Ему сначала не разрешали говорить, крики глушили слабый его голос.
Когда притихло, он говорил:
— Мы воевали — это верно. Но воевало ведь все казачество, — так ясно дело, что воевали и офицеры. Мы видим теперь и сами, что здесь приняли нас хорошо: не ждали, сказать по правде, мы такого приема. Все думали, что идем на расправу. А расправы нет. Никаких нет случаев, чтобы над нами издевались. И потом — всем офицерам дали амнистию. Мы и этого не ожидали… Вы вот говорите, что офицеры обманывали…
— Обманывали! Обманывали! — закричала толпа.
— Может, и верно, — продолжал офицер, — да мало ли, что там было…
— А как расстреливали?
— А как пороли?..
— А как допрашивали да пытали — говори!
Множились угрожающие крики-вопросы, бешено перескакивали один через другой. Снова близка была минута взрыва, в эту минуту казацкий гнев перехлестнул бы через край, были бы неизбежные жертвы.
Мы снова вскакивали на ящик:
— Товарищи казаки! Не время сводить нам старые счеты. Верно все, что говорите вы про обман офицерский, но вам же это самим наперед и наука. А мы теперь офицеров тоже берем в работу: одни в армии же у нас станут работать под нашим контролем, а другие… Среди них имеются ведь люди ученые — техники, агрономы, мало ли кто? Этих мы заберем на хозяйственную работу, они станут помогать нам в земельном отделе, в совнархозе — всем найдется, что делать.
— Правильно! На работу! — отозвалась дружелюбно и сочувственно толпа.
И часть офицеров была потом выделена, разбита на группы и отослана по разным советским учреждениям. Во время мятежа и это ставились нам в вину, демагоги здорово лаяли на этом деле.
Другую часть офицерства мобилизовали на техническую военную работу, а остальных, особенно работавших в контрразведке, поторопились передать особому отделу для допросов и ощупыванья.
После этого памятного многолюдного митинга, определив достаточно настроение пленных, мы все же ни на один час не ослабили своего за ними наблюдения. Пленных в казармах умышленно перемешали из разных полков, так что один другого они не знали. И в эту массу посылали верных своих ребят, поручив им не только вести работу, но и зорко следить за колебанием настроений, вызывать пленных на откровенные разговоры и точно выяснять роль и удельный вес каждого белого командира, характер его
