На конференцию прибыло 165 делегатов. Безусловно, решения такой многолюдной конференции будут отражать настроения широких масс и будут иметь огромное, авторитетное влияние на населенье Семиреченской области».
Никакого, товарищ репортер! Решительно никакого влияния на население и красноармейцев конференция эта не имела.
Даже наоборот: они на нее оказали маленькое «влияние», вид давления: насильственно придушили.
Открылась конференция 10-го. Счастье председательствовать в этом омуте досталось мне. Первый и второй вопросы интересовали аудиторию мало, — совершенно было очевидно, что вся она пригвождена иными вопросами, иными думами, и нет ей теперь никакого дела ни до Польши, ни до Врангеля, ни до «индустриализации» — тут есть дела и интересы поближе, похлеще, породнее: свои, семиреченские!
По национальному вопросу шебуршили много, а больше всего опять-таки знакомое:
— Зачем киргиз вооружать? Зачем бригаду создавать киргизскую?
С большим трудом удавалось выдерживать вопрос в плоскости принципиального обсуждения, — то и дело выковыривали из него что-нибудь свое, разлюбезное и начинали крыть почем зря.
К четвертому вопросу, под напором общих требований, пришлось делать в повестке дня прибавление: «в частности, военные специалисты».
А вышло так, что одну эту «частность» и прищучивали. Жарко на ней посеклись.
В пятый вопрос добавка вставлена опять-таки под напором. Кричали:
— Какие тут у нас кулаки? Все говорят: «кулаки, кулаки». На всю область один середняк стоит, — вали, записывай на повестку: «о среднем, мол, крестьянстве».
Записали. На этом вопросе горячий скандал был в том месте, где заговорили о продразверстке. Что тут было — только ахнуть!
После митинга в Джаркентском батальоне я поехал открывать вечернее заседание конференции. Открылось в шесть, кончили в половине одиннадцатого. Назавтра ждали мы главного боя: будут обсуждаться наказы, которые получили делегаты от своих выборщиков. Частично нам известны уже были эти наказы — ужас белый: всех долой и разоружить, никаких больше не надо «насилий Советской власти», оставить в силе вооруженного до зубов одного лишь тугого, крепкого мужичка — он и будет хозяином области.
На этих наказах, кто знает, как разгорелись бы страсти. Но не суждено было им огласиться, не суждено было конференции проскочить до резолюции: ночью грохнуло восстание.
После заседания конференции — у всех у нас было тошное, паршивое состояние духа, будто объелись какой-то клейкой терпкой гадостью. В самом деле — эти речи, призывы наши, разъясненья, убежденья, просьбы — к кому они обращены? Кому они в чем помогли, кого образумили? Ухнули они будто в бездонную бочку, и из бочки навстречу им вырвался торжествующий, злорадный хохот. Стоило ли дальше упражняться столь бесплодно, надо ли тратить время на голые разговоры, вслед которым несутся лишь одни, все одни крики и угрозы:
— Не трожь крестьянский хлеб!
— Долой продразверстку, долой, долой!..
— Разоружай немедленно мусульман!
— Не трожь войско из области!
По каждому вопросу — только и слышишь эти протесты и требованья, только хлещет через край жадная забота о шкуре, а пониманья обстановки — нет его, вовсе нет, и никому не хотят, не будут они помогать, кроме самих себя.
Но нет — успокаиваем мы себя — это лишь видимость одна, будто совершенно
Так, казалось бы, надобно было рассуждать и насчет нашей конференции. Но под живым впечатлением пережитого в казарме позорного содома, словно заплеванные, мы были во власти тяжелых, смутных настроений.
Сидели грудкой, обсуждали, перебирали подробности дня, взвешивали обстановку. Потом разбрелись по комнатам.
Уже поздний вечер. Дело к одиннадцати. Вдруг торопливым шагом вбегает Муратов, по привычке на ходу срывает запотевшее пенсне, поблескивает осоловелыми, без стеклышек смешными и беспомощными глазами:
— У нас неблагополучно…
— Где?
— В городе нехорошо… Среди красноармейцев брожение. Происходят какие-то таинственные приготовления…
— Откуда все знаешь?
— Масарский говорил, — у них от особого есть там ребята — они и сообщили… Сейчас только прибежали…
Звоню Масарскому в особый:
— Приходи, есть срочный разговор…
Только Муратов ушел, как явился Белов, за ним в дверях показался сотрудник шифровального отделения, — не помню теперь его фамилию, но помню, что парень был верный, в штадиве состоял на хорошем счету.
— Вот, послушай-ка, что расскажет, — скороговоркой выпалил Панфилыч и головой мотнул в сторону шифровальщика, а тот, не дожидаясь вопроса, заторопился:
— Прибегали в комендантскую команду какие-то два неизвестных…
— Когда?
— Да вот только что… недавно… И сообщили, что ночью будет два сигнальных выстрела… По этим выстрелам все красноармейцы должны подыматься…
— Подыматься?
— Да. Подыматься и выступать.
— Куда выступать?
— Не знаю… Ничего никто не знает, но по выстрелам тотчас выступать…
— А что вы не задержали этих двоих?
— Не успел никто… А они, как только объявили, — сейчас же бежать. Да и ночь, видите, темная…
За окном чернела густая тихая ночь.
Мы еще минутку поговорили о самой команде штабной — как отнеслась, каково настроение в данный момент, что можно ждать от нее. Рассказчик мало что мог сказать точно, а в догадках путаться не хотел. Мы его отпустили.
Панфилов тут же сообщил новую неприятность:
— Говорили мне, что транспорт с оружием, шедший из Сарканда, красноармейцы разбили и растащили…
— Надо сейчас же проверить…
— Конечно… Я от тебя побегу к начснабу… потом ворочусь…
— А я жду Масарского — он сейчас все расскажет о казармах…
Масарский подскакал верхом, быстро вбежал и впопыхах обычным частым говорком затараторил:
— В казарме дело дрянь… Я послал сейчас еще новых агентов… Но ясно и без того — собираются
