Мы промолчали. А зычный голос снова:
— Фурманов здесь?
— Здесь, — отвечаю ему из темного угла и голосу стараюсь придать здоровую, крепкую бодрость.
— Выходи…
— Куда?
— Выходи.
— Я босой.
— Все равно — выходи босой…
И вдруг нам всем стало ясно:
«Уводят расстреливать!»
Я на прощанье друзьям:
— Ведут кончать… Прощайте, ребята.
— Ну, что ты… это, верно, на допрос… — успокоил было Мамелюк. И Бочаров и Кравчук что-то шепнули утешительное, а слабонервный Пацынко дрожал и в смертельном ужасе ни слова не мог выговорить, только прижался к стене и как-то странно, страшно глядел оттуда прямо мне в лицо, будто говорил: «Кончено… А за тобой и меня поведут…»
Но что же делать, что делать?
Я сжал руку первому Мамелюку:
— Прощай…
А в голове молнией мысль:
«Умереть надо хорошо… Надо умереть не трусом… Но как не хочется, о, как не хочется умирать…»
— Я не пойду, — вдруг заявил я им неожиданно для себя самого. — Приведите кого-нибудь из членов боеревкома — с ним пойду, а с вами без него не пойду…
Но в эту минуту произошло что-то странное. Мы видим, как эти пришедшие, что столпились в просвете дверей, занервничали, заторопились, не стоят на месте… И вдруг они опрометью кинулись из каземата… Мы ничего не понимали… А к дверям уж кто-то торопился, мы слышали чьи-то новые шаги…
— Ба, Муратов…
Он мигом сорвал с носа пенсне, быстро проговорил:
— Товарищи, мы вас сейчас освободим.
— Как?.. Муратов… Как освободим?
— Так вот, сейчас выпустим…
Мы слушаем и не верим тому, что слышим.
— Каким образом, Муратов? Скажи!
— Потом, потом…
И он заторопился, ушел за дверь, а через минуту вернулся снова. Под стражей нас вывели из каморки и повели в помещение боесовета. Боесовет заседал в полном составе.
— Пожалуйте с нами на заседанье, — нагло улыбаясь, заявил Чеусов.
Мы все еще путем ничего не понимали. Но решили держаться с достоинством:
— Какое заседанье? О чем нам совещаться?
— А, видите ли, это просто недоразумение… Вы извините, что так с вами вышло… Боесовет совершенно этого не знал и сразу не мог приостановить, но вот… видите… как только он обсудил — он тотчас же вас и выпустил… Вы извините, это просто недоразумение…
Мы ему ни слова в ответ. Мы еще в те минуты ничего не знали толком, как и почему нас освободили, мы это узнали только позже, у себя, в штадиве.
— Посовещаться надо относительно того, какой теперь власти оставаться в области.
— Отлично…
И мы уселись все за широкий стол. Они всю левую заняли часть, мы — правую, а посередине — «представители комитета партии».
Открылось заседание.
Уж кстати надо сказать и о том, почему нас так скоро освободили. Не все члены боесовета были настроены так буйственно, как Вуйчич, Букин, Караваев, Петров, не все желали и добивались нашего расстрела. Между ними, главарями, не было полного ладу, не существовало единого мнения. И вот, чтобы решить нашу судьбу, они решили созвать представителей от всех тридцати с лишком крепостных рот, опросить их, и что скажут эти представители, то и делать. И, как потом мы узнали, масса красноармейская значительно поколеблена и разволнована была нашим выступлением на митинге, на некоторое время была сагитирована и перестала видеть в нас «злейших врагов», а увидела людей, с которыми может говорить и даже… договориться! Словом, когда собрались эти тридцать — сорок пять представителей от рот, они все голосовали за немедленное наше освобождение («против» или «воздержалось» что-то двое или трое всего), за освобождение и возобновление переговоров… «Активисты» боесовета, — так называли себя те, что были настроены к нам непримиримо и добивались расстрела, — активисты были озадачены, обозлены и раздавлены этим постановлением собравшихся. Так мы и решили, что это именно они, активисты, в ту критическую минуту ворвались в каземат и хотели нас сгоряча расстрелять, пока не успели освободить — а там разбирайся, когда дело будет сделано! И как мы ни стремились узнать, кто же именно ворвался в каморку, — узнать не могли. Поспешность, с которой они подбежали к двери, торопливость, с которой требовали от меня выходить и следовать куда-то за ними, даже… босого, затем их неожиданное, внезапное бегство, когда заслышали шаги Муратова и других с ним, шедших нас освобождать, — все это говорит за правильность общего мнения о предполагавшейся расправе с заключенными.
Но так или иначе — беда пока миновала.
Мы очутились на заседании боесовета.
Вновь и вновь стоит этот роковой вопрос — о власти.
Крепостники говорят:
— Мы вам предлагаем влиться… Теперь только мы настоящая власть… и даже мы приказ об этом издали… Мы вам предлагаем… влить в наш боевой совет ваш военсовет…
— Вы предлагаете нелепость, — заявляем мы им. — Подумайте только, что из этого выйдет: высшей властью считается власть крепости. Затем…
— Нет, не крепости одной, — отражают они удар, — тут и вы будете… Военсовет…
— От этого дело не меняется; вы же предлагаете нам «влиться», а это значит вот что: существует
— А что нам до того? — огрызаются крепостники.
— Как что? Да вы же республику семиреченскую создавать не будете? Так создавать, чтобы она вовсе не связана была с Ташкентом, то есть с центром вообще?
— Конечно, нет…
— Так неужели вы думаете, что центр так-таки совершенно спокойно и отнесется к тому, что здесь свергнута старая, им утвержденная власть, а образовалась новая, ему незнакомая…
— Да мы же будем вместе…
— Э… нет, это не совсем вместе, когда вы предлагаете влиться… И он, Ташкент, знаете, что может нам всем вместе пищик тогда поприжать — пошлет к черту, да и все тут… не признает… а подчиняться не будем — и пристукнет, да…
Этакая логика, видимо, озадачила мятежников. Они не находили, что нам возразить. А мы ловили момент — ловили, но помнили, что зарываться сразу не надо, и пока что были готовы ограничиться на малом.
— Давайте вот так, — предложили мы им. — Военсовет — власть государственная, не так ли? С военсоветом и Ташкент станет говорить, как со
