туда проводил. Ускакали. А жен с подложными документами — айда на Ташкент!
Немало пережили они, пока добрались к своим. Их за Верным встретил неприятельский разъезд, потребовал документы, а документы были заготовлены фальшивые. Сошло. Посмотрели, повертели, поверить не поверили, но и подозрений больших не высказали: двое взялись сопровождать. И вот остановились на ночевку где-то на перепутье, у харчевни. Выпрягли наши друзья лошадей, заправились, улеглись. А сами все подумывали — как бы это ночью тягу дать от своих конвоиров? Антонина Кондурушкина, как только захрапели кругом, уговорила своего возницу запрягать — готовиться к побегу. Тот было поартачился сначала, однако ж тихо запряг, выбрался неприметно на дорогу. Уселись беглянки, покатили дальше, на Курдай. У харчевни, видимо, поздно их хватились — крепко, долго спали конвоиры, прозевали своих спутников. Перепуганные, каждую секунду ожидавшие погони, ехали быстро два-три часа. Вот миновали какой-то полустанок, — не тронули, никто не остановил. Подъезжали к другому — глядь, там целая груда народу. Они было мимо проехать хотели, благо дорога тут саженей на двести от постройки, но в толпе загалдели, замахали руками, приказывали подъезжать. Что тут делать — надо ехать. Не удирать же на крестьянской таратайке, когда там заскакивают на поседланных коней. Повернули оглобли, подъехали:
— Кто такие?
— В Пишпек едем.
— Из Верного?
— Из Верного.
В это время Ия — дочка — шепнула Антонине:
— Мама, глянь-ка: ведь это Козлов.
Антонина глянула — и впрямь Козлов стоит — комендант трибунала.
«Эх, подлец, подлец, и ты с ними», — подумалось скорбно.
Но и виду не показала, что узнала его.
А Козлов сам к ней:
— Вы это каким образом? То-то хорошо — сейчас ему телеграмму дадим.
— Кому телеграмму?
— Да Ивану Семенычу (то есть Кондурушкину), он же в Пишпеке, он как раз и не знает, все беспокоится — живы вы али нет.
— Так вы-то тут?.. — взволнованно глянула она на Козлова.
— А мы самая застава и есть, — пояснил Козлов, — мы из Пишпека…
Радости не было границ: своя своих признаша. Беглянок накормили, дали свежих почтовых лошадей, проводили на Пишпек.
Рано утром прибежал из крепости киргиз-красноармеец из караульного батальона:
— Где Шигабудин, Шигабудин нада скарея.
— В чем дело?
— Шигабудин нада — очинь скора, очинь нада.
Оказалось тревожное: по приказу Петрова, всех мусульман-красноармейцев в крепости разоружили.
Когда они спрашивали — зачем это делается, им лишь одно отвечали:
— Петров приказал!
А Петрова нигде не могут найти.
Обстоятельство чрезвычайно подозрительное — попусту разоружать не станут. Мы насторожились, хотели поехать, узнать все на месте, а тут как раз из крепости прискакали: Караваев, Дублицкий, человек десяток с ними конных:
— Получен ли ответ из Ташкента?
— Нет, не получен…
— Значит, что же это за власть такая — то ее выбирали, а то и утверждать не хотят. Кто же так согласится, а? Вы что думаете — мы терпеть, ждать, што ли, станем?.. Да там, в крепости, хоть сейчас… Ежели ответа нет, мы… мы и знать тогда ничего не хотим… Мы ждать больше не станем… Хватит! Д-да!
Пока мы убеждали Караваева, что надо повременить, что в центр мы уж послали телеграмму, чтобы там поторопились с ответом, что ждем этого ответа с минуты на минуту, пока мы об этом обо всем толковали — Дублицкий во дворе терся около ящиков и корзин с тлевшими бумагами особого отдела. И кое-что, по-видимому, оттуда выхватил — такое, что не успело вовсе сгореть.
Кроме того, выяснилось позже, он где-то раздобыл шифрованные телеграммы штадива. Эти бумажки в его руках чуть не сыграли потом для нас роковую роль.
Крепостники уехали. Ни от них, ни от кого вообще нам так и не удалось ничего разузнать о разоруженье красноармейцев-мусульман. За первой делегацией — вторая, за второй — третья: через каждые полчаса справляются про ответ из центра, заявляют, что крепость волнуется, терпеть больше не хочет, готова выступить, потому что с ней-де не считаются, ей не дают работать и т. д., и т. д.
Стало известно, что Александр Щукин особо рьяно будоражит крепость:
— Мое слово — сейчас же выступать! Мое слово — не ждать никаких ответов: ну, к черту эти ответы. Власть наша, и наступать надо немедля, а то — какая мы есть сила?!!
Крепость гулко откликается ему активным сочувствием. Охота выступать нарастает минутами. Скоро она назреет до предела — и тогда…
Мы торопим центр с ответом. Мы сообщаем о том, как взволнована мятежная масса, как ее провоцируют на этом долго не присылаемом ответе, мы настойчиво просим торопиться…
Здесь обнаружилась разница масштабов, которыми Ташкент и мы измеряли события: если там измеряли их часами, то мы считали каждую минуту, — нам вовсе не безразлично было, в одиннадцать или в двенадцать получим мы ответ. Дорога была буквально каждая минута. Из-за этого «ответа» у нас с Ташкентом даже произошла небольшая перепалка. Когда терпенье истощилось, а крепость участила справки про «ответ», дав нам всего один час сроку, когда совершенно стало очевидным, что «промедление краху подобно», — я дал центру ультимативную телеграмму:
Сообщите, будет ли получен от вас через час приказ, утверждающий власть Семиречья. Если не будет получен положительный ответ — мы вынуждены будем до вашего утверждения создать временную власть, ибо влияние гарнизона и общая нервность могут разрешиться нежелательным образом.
Предвоенсовета
На эту телеграмму получил я подзатыльник:
Ваш запрос с постановкой срока для ответов Реввоенсовет считает возмутительным. Ответ Реввоенсовета последует в срок по усмотрению и в течение сегодняшнего дня.
Секретарь Реввоенсовета
Заострять отношения в такой момент — беда. Надо вывести все на чистую воду, все сделать понятным. Я дал ответ, правда, суровый и соленый, зато откровенный до конца[29].
Вот он, ответ Ташкенту:
Реввоенсоветом фронта совершенно неправильно понято предложение о сроке, в который должен быть дан ответ о конструировании власти в Семиречье. Я, Фурманов, этого вопроса не ставил и не мог ставить в силу дисциплинированности. Вопрос поставлен большинством членов объединенного заседания членов Военсовета и Боеревкома крепости. Следует уяснить конкретную обстановку, в которой выносятся
