членов группы.
Флаги ни разу не были подняты. Они и до сих пор лежат свернутыми в комитете, так как демонстрация была отменена. «Коммуна» преследовала меня по пятам. Я еще не признавался открыто даже перед самим собой, что стал анархистом, но уже чувствовал, что в мыслях и в сердце совершается что-то большое… Потом начал подготовительную работу в группе. Тут-то и подоспел т. Черняков.
После голосования «за и против государственности» у нас были все основания утверждать, что «местная группа Максималистов стала анархической группой». Я заявил об этом на пленуме Губисполкома и мотивировал этим свое решение уйти из президиума:
«Мне, как анархисту, невозможно оставаться у власти… Я, разумеется, не брошу дела на полпути, но предлагаю вам поскорее кого-нибудь дать на мое место, а сам я буду работать там, где нет властвования, — в комиссариате просвещения..»
Это заявление было сделано твердо, спокойно, деловито, как-будто я был убежденным анархистом по крайней мере десяток лет. А на деле? На деле я ведь всего прочел лишь две-три анархические брошюры… Ну, разумеется, газеты читал, но все-таки, сами видите, — анархист юный, пустяковый.
У себя же на комитетском заседании заявил:
— Слава богу, я с анархизмом соприкасаюсь не первый денек. Я не сегодня начал читать о нем, а знал его еще и до революции, я…
Дальше говорить было нечего. Все загуторили, объявляя, что они в этом и не сомневаются. Ай-ай, ребята: какие же вы, право, доверчивые. А ведь я знаю совсем почти столько же, что и вы, только скажу покраснев…
В воскресенье т. Черняков в депо читал лекцию на тему:
«Текущий момент и анархисты».
Лекция совершенно беспорядочная, мало содержательная, бесплановая, даже и не лекция, а скорее митинговая речь, которую произносит человек, во что бы то ни стало пытавшийся лишний раз подчеркнуть, что он анархист. Во многих местах было неловко за лектора: обнаруживалась демагогическая привычка играть на темных склонностях, на мелких эффектах, дубовых остротах. Потом пришлось выступить мне. Говорить было трудно: было видно, что анархистом я стал со вчерашнего дня. Я все время мешался, боясь затрагивать принципы, опасаясь густо прорваться. Все больше шел по фактам, — тут уже не ошибешься: вот они все налицо, а выводы делай сам, какие вздумаешь.
Этой же аудитории два-три месяца назад я читал лекцию о Трудовой Республике — я был тогда максималистом, государственником, «властью».
А теперь? Теперь я определенно заявляю:
«Мы, анархисты,»… и т. д. и т. д.
Тяжело менять старое имя. Краток срок. Крут перелом. Власть и безвластие; государство и вольные коммуны, — тут нужен совершенно иной язык. Лекция шла часа четыре. Оттуда — прямо в комитет на собрание; там просидел еще шесть часов без пищи, безо всего… Да так увлеклись, что и расходиться не хотелось. И было о чем поговорить: анархизм как учение не совсем еще ясен, подымается уйма жгучих вопросов, требуются исчерпывающие объяснения.
Коренной вопрос — о советской работе: оставаться нам в Советах или нет? Работать в Советах или против Советов? Против Советов как таковых бороться нельзя, даже, если из Совета и уйти, — на этом мы все сходились, но по вопросу об участии в Совете раскололись приблизительно пополам. Соображения за и против были одинаково сильны и каждый остался при своем. За уход из Советов ратовал т. Черняков, Я был против. Черняков говорил, что в Петербурге анархисты-синдикалисты ушли из Совета после октябрьского переворота, т. е. с того момента, как Советы, стали властью. До тех пор Советы властью не были и имели непосредственное общение с массами, отражая их волю.
— А теперь Советы ушли от массы, зарылись в работу чисто бумажную и не слышат, что делается на местах, не внемлют голосу жизни.
— Советы занялись борьбой политической, а надо решать вопросы экономические.
Я, всю революцию работающий в Совете, видевший и переживавший все этапы развития советской работы, отвечал ему столь же убедительно:
— Прежде всего
Следовательно, раз некоторые остались, абсолютного единства у анархистов по этому вопросу не имеется, и, оставаясь в Совете, мы лишь примыкаем не к тому течению, что т. Черняков, и отнюдь не подрываем каких-либо принципов, общих всем анархистам, — здесь против анархизма преступления нет.
Во-вторых, Совет властен лишь там, в центре. А у нас — разве он власть? Разве он приказывает и наказывает? Да отнюдь же нет. Он как раз является тою организацией, которая так или иначе регулирует экономическую жизнь. Он уже вовсе перестал заниматься политикой, хотя бы по одному тому, что некогда. Теперь на повестке дня стоят одни лишь хозяйственные, экономические вопросы. В самом деле, посмотрим хотя бы повестку дня пленума Губсовета за сегодняшний день: продовольствие, мануфактура, финансы, фабричная жизнь. Ведь только эти вопросы и стоят в известных комбинациях. Политики, партийности никакой, — одна голая экономика налицо. Да разве Совет приказывает? Нет. Он лишь советует более или менее категорически. А если не исполнит фабрика или завод — что он сделает? Ничего. Если же Совет закрывает буржуазную печать, борется с белогвардейцами и сажает их куда следует, — этакую «власть» не отрицают и анархисты.
Затем мы считаем позорным бросать Совет в такую трагическую минуту. Советам и без того безмерно тяжко. Там нет людей, некому работать. Мы бежим, словно крысы с тонущего корабля. Это даже нецелесообразно, ибо рабочие массы могут учесть это, как трусость (хотя это второстепенно). Ведь, выходя из Советов, мы их не разрушаем? Не так ли? А не разрушать и не поддерживать одновременно невозможно. Это сущая нелепость. Своим уходом мы его лишь ослабим, в то время как, оставаясь работать и не ослабляя его, получаем возможность повернуть всю советскую работу в свою сторону.
Победа осталась за мной, но расхождение все-таки глубочайшее. Прежнего единения в группе — как не было. Его и не будет больше. Теперь уже имеются определенные лагери, а между ними — война.
27 марта 1918 г.
Мало ли дела теперь в Совете! Только зачумленные голой теорией, слепыми «принципами», — только те могут сказать, что «власть советскую надо игнорировать, Советы оставить, а потом»… потом — остаться, видимо, по отношению к Совету в состоянии полной лойяльности. Положение абсурдное. Советы можно или поддерживать или свергать всемерно; тут «лойяльности» не может быть в смысле равнодушия, безразличия и проч.
Мы, анархисты местной федерации, по этому вопросу раскололись. Я стою за советскую работу. Философствовать не буду, приведу факты, утверждающие мою мысль. Оставаясь в Совете, я имею возможность проводить в жизнь принцип децентрализации, а не ограничиваться только его признанием. Мое место товарища председателя в Губсовете позволяет мне направлять советскую работу по определенному руслу. До сих пор Губсовдеп жил и живет единственно на проценты, собираемые с отправляемой мануфактуры. Сначала собирали два процента, затем три и теперь четыре. До последних дней Губсовет уступал уездным Советам всего лишь полпроцента. Мне удалось настоять на том, чтобы Губсовет получал только два с половиной, уездный — один и местный — полпроцента. Видя, что вся работа совершается на местах, что по недостатку средств работа там часто хромает, я гну определенную линию децентрализма и утверждения советских организаций на местах. Теперь, оперившись, они окрепнут и разгрузят нас от работы.
До сих пор отправка мануфактуры и сбор процентов проходили через мануфактурный отдел нашего Совета.
Теперь удалось провести иной принцип: отпускают фабричные комитеты с ведома и разрешения местного Совета. Деньги поступают на текущий счет этого Совета; затем уездного и, наконец, нашего. Этим, во-первых, расширяется самостоятельность и крут компетенции советских организаций на местах;
