во-вторых, облегчается наша губернская работа. На-днях пришло к нам тридцать миллионов рублей. Девятнадцать из них было роздано, одиннадцать оставлено на текущие расходы, на счетах мануфактурного и продовольственного отделов. Ясное дело, — резерв у нас должен быть всегда наготове, но, посудите сами, как можно хранить такой резерв, когда некоторые фабрики, например по Шуйскому уезду, не получали денег уже в течение трех с половиной месяцев? Хранить такой резерв является преступлением. Приехали шуйцы. Фабрики у них стали. Централисты были против того, чтобы трогать этот «неприкосновенный капитал», но все-таки пришлось к нему «прикоснуться»: Шуе выдали полтора миллиона. Прошло мое предложение. В Совете работать необходимо. Вы скажете, что он — власть, что анархисту в нем не место. Очень может быть, что отдельные проявления его смежаются с проявлениями власти; наша задача — эту власть обратить в способность к координации. Ведь наша роль, как губернского центра, должна сводиться именно к координации волевых проявлений с мест; к учету этих фактов, к выводам из них; к советам — местам наиболее целесообразно затрачивать свои силы, сообразуясь с нашими выводами. Мы не власть приказывающая, а центр координирующий. Во всяком случае, мы им должны быть. Необходимость существования координирующих жизненно-необходимых центров признается и анархистами. А Советы — органы, во-первых, жизненно-необходимые, во-вторых, исключительно трудовые, не парламентские. Критиковать со стороны и умывать руки, когда Советы в смертельной опасности, — разумеется легче, нежели оставаться в них и работать. Но мы ведь ценим труд не по легкости, а по тяжести. И отбросив голую анархистскую теорию, мы анархисты-практики, не только чтущие идею, но и стремящиеся провести ее в жизнь, — мы останемся в эти трагические минуты на своих постах.
2 апреля 1918 г.
Тов. Черняков уверял, что анархисты-синдикалисты против работы в Советах и работу эту всюду оставили. Просмотрел я на-днях старые №№ «Голоса Труда» и встретил там нечто иное. Говорилось это иное не до Октябрьского переворота, а позже — в январе-феврале. Там говорится о допустимости и необходимости работы в Советах при известных условиях.
«Мы должны теперь вести борьбу против Советов не как формы вообще, а против существующей ныне властной советской формы… Не возбраняется, конечно, в отдельных случаях вести эту борьбу и внутри Советов…»[5]
«Считаем (считая) работу в Советах, на ряду с работой в других формах объединения труда, важной задачей для нас, анархистов-синдикалистов, признаем (признавая) поэтому и участие в исполнительных органах Советов на местах…»[6]
По отношению к советской работе здесь высказываются те же соображения, что приходилось неоднократно в кругу товарищей высказывать и мне.
Наша группа девятью голосами при трех воздержавшихся признала необходимость остаться работать в Советах. С приходом т. Чернякова на собраниях, несомненно, стало оживленнее, но оживленье это зачастую идет по линии пустейшей, вредной болтовни.
В группе имеются ура-анархисты: бери, хватай, забирай, отнимай… Просто любители острых ощущений. А один так и определенный трус. Он все рекомендовал занять «особняк» (это слово ему особенно нравилось). Но я уверен, что сам он занимать «особняк» не пойдет. Говорили о захвате имения и про эксы, но как-то некому всем этим заняться, — дела остаются без движения.
Прежнего единения в группе нет. Налицо глухой ропот, недоверие, назревающий конфликт. На одном из последних заседаний настолько закипело у меня внутри, что хотел бросить все, уйти и увести за собою сочувствующих товарищей. Сдержался, не ушел, но разрыв очень и очень возможен. Последние заседания проходят без председателя — запись ораторов ведет секретарь. Получается порядочный беспорядок. Не привыкли еще мы.
18 апреля 1918 г.
Все та же — старая, знакомая тема. Она измучила и истерзала в конец: оставаться анархисту в Совете или нет? Работать с лучшими из рабочих, или слиться с бесформенной массой, склонной отречься не только от власти, но и от любой организации вообще?
На повестку дня вчерашнего собрания я поставил девять вопросов. Среди них был, между прочим, и вопрос о захвате Скорынинского дома. По этому вопросу прения были весьма интересны и весьма продолжительны — более двух часов.
Чтобы начать практически проводить свои идеи в жизнь, утверждал я, необходимо, во-первых, быть достаточно убежденным и действовать не только под наплывом чувств. Ура-анархизм, к сожалению, преобладает у нас над учением, строго, продуманно, последовательно проводимым в жизнь.
Во-вторых, начиная большие дела, необходимо иметь под ногами твердую почву, надо опираться на рабочую массу, которая бы нас знала, которая бы нам сочувствовала, которая поднялась бы за нас в нужную минуту.
Знает ли нас масса, вступится ли за нас, сочувствует ли нам настолько, чтобы мы могли опереться на нее в нужную минуту? Нет, нет и нет. Во всяком случае, пока — этого нет. И очень понятно почему: группа наша молодая, сравнительно малочисленная, агитаторских и пропагандистских сил она не имеет и заявляла о себе до сих пор по всем этим причинам недостаточно громко. Нам необходимо сначала проявить себя, заявить о себе, растолковать, что мы собою представляем и чего добиваемся, и только после этого, заручившись сочувствием масс, начинать работу практическую с надеждою на успех и не опасаясь, что затея эта выльется в самую будничную авантюру. Это — во-вторых. А в-третьих, — необходимо довести до сведения Совета о том, что мы занимаем особняк, ибо в Совете, несмотря ни на что, сидят товарищи.
Это не просьба, это не унижение, — мы лишь доводим до сведения.
Вы удивляетесь и спрашиваете, к чему нужна эта глупая процедура. «К чему, дескать, тебе мой паспорт, когда я сам перед тобой». С внешней стороны вы совершенно правы. Но посмотрите вглубь. Как бы там ни было, но Совет представляет собою ту организацию, которая приняла на себя все функции, всю созидательную работу революции, сосредоточила в себе, как в фокусе, все нужды и запросы пролетарского населения. Пролетарского — поймите это. Ведь не буржуазия, не соглашатели-социалисты засели в Совете, — там засели наши же товарищи-большевики, с которыми рука об-руку мы шли всю революцию.
Эта организация ведает распределением всяких благ среди рабочего люда. Вы говорите, что она дурно, неумело выполняет свои функции. Что ж, я согласен с вами, но виновата ли она в этом?
Ведь не профессора сошлись в Совете, — идемте туда, давайте им помогать.
Мы помогаем Совету, захватывая особняк, утверждаете вы.
— Это, товарищи, худая помощь, говорю я. Ибо завтра же группа хулиганов захватит Бурылинский дом, выгонит Бурылина, а все добро оставит себе. С точки зрения «анархистов-пистолетников» это будет, разумеется, правильно, но мы ведь не совершаем трехрублевых экспроприации у рабочих в свою пользу, как это делают пистолетники, мы ведь держимся иной тактики. Мы отказались от мягкой мебели и приказали заменить ее другою, более простой и удобной, а кучка хулиганов ведь не будет проделывать это: она не только мягкую мебель, — она захватит и ложки, и чашки, и проч.
А потом у одного окажется пятнадцать, а у другого двадцать тысяч наличными, как это было в Москве.
Ведь это уж не сказка, не выдумка, что в Москве под черное знамя пробралась всякая нечисть: — воры, громилы, хулиганы. Да и у нас при обсуждении вопроса о захвате дома разве не разгорались глаза и зубы. Разве об этом неясно говорится в протоколе: одному хочется перебраться на спокойное житье; другой говорит, что корову следует оставить, ибо «найдется, кому пользоваться».
Тут был налицо личный, низменный, корыстный расчет.
Одним этим вы уже исказили бы, испохабили бы свою идею. Под этими желаньями я лично не подпишусь.
Что вы скажете той группе хулиганов, которая захватит Бурылинский дом и назовет себя, положим, анархо-индивидуалистами, или чем хотите? Положение самое нелепое: мы создаем прецедент для хулиганства.
Нет, сначала давайте составим кадр честных, надежных работников; сначала встанем твердо на
