16 марта 1917 г.
Приходится все начинать с азбуки. В водовороте новых слов тонут понятия, благие начинания, искреннее устремление немногих работников начать настоящее, упорное, но малоприметное созидание. На беседах задаются вопросы вроде того, что: кто такой президент, что такое буржуазия. В ходу выражения «капиталистический, буржуазный строй», «член пропагандистского коллектива», «утопические социальные теории».
Сидит мужичок, слушает и думает про себя: «Ну, дурак же я дурак, ничего-то я не понимаю…» А разъяренный оратор хлещет его Энгельсом, Марксом, Лассалем, Каутским, Бебелем и проч. и проч.
Кончится речь. Мужичок обтирает холодный пот и растерянно смотрит по сторонам, ища объяснения, помощи, прибежища. Но видит со всех сторон такие же растерянные, скорбные взоры, — видит и скорбит еще больше. Зато уж крепко он отомстит, когда начнут кричать: «долой самодержавие», «да здравствует свобода», и проч. Тут ему все понятно, — конечно, по-своему. Тут лафа, одно удовольствие.
17 марта 1917 г.
Есть слух, что в 30 верстах в Шуе вырезана целая семья. Идут толки. Выражается недовольство милиционерами.
Впрочем, кажется, к преступлению причастны бывшие полицейские, и потому страшный факт признают своеобразной провокацией.
У местных полицейских, говорят, была сходка где-то в лесу. Что обсуждали, на чем порешили и действительно ли сходка была — никто не знает. Слухи о еврейском засильи и о необходимости погрома исчезли. Одно время стращали предстоящим всебанковским крахом; потом — низвержением христианского вероучения, на место которого восставшие, якобы, хотят поставить «каждый своего бога»; были толки о близком голоде, о крупных военных неудачах. А на фронте появились германские воззвания, где советуют образумиться русскому человеку, потому что вся, дескать, эта революция — дело жадных англичан, что они хотят оттянуть у нас земли, потому и свергли Николая, якобы прозревавшего их лживую политику.
И много, много пасынков родила благородная революция— пасынков и глупых, и смешных, и возмутительных.
18 марта 1917 г.
В музее Д. Г. Бурылина состоялась лекция А. С. Д. об Учредительном собрании. Не буду говорить о впечатлении, о достоинствах и недостатках самой техники. Лектор — здесь нечто второстепенное, но сознаться нужно, — выражение мыслей, изложение пунктов и разбор их, комбинирование и подытоживание — все это было сравнительно хорошо.
Были отдельные слова — непонятные, новые, — которые лектор проходил мимо, — в этом его упущение. Впечатление ослабевало и от той монотонности и словораздельности речи, которые так часто встречаются у начинающих популяризаторов.
Говорить понятно — это ведь совсем не значит говорить отдельно каждое слово и делать после него паузу.
Здесь даже обрывается мысль слушателя самой этой тягучестью; он не может представить общего, потому что помнит только пару-другую смежных слов. Об эстетических последствиях такого способа и говорить уж нечего: зевота, переглядывание, покашливание, кивание головами, а иногда и легкая прогулка.
Все поглощены лекциями и собеседованиями. Приходилось наблюдать такие картины: кончается лекция, рабочие выходят и толпятся у выхода: «Куда бы еще? Нигде не читают?» «Нет». Притихают на минуту. Но расходиться и не думают: на улице завязывается горячий спор, идет спешное, увлекательное обсуждение злободневных, мировых вопросов. Замечается огромная жажда к знанию и вместе с тем очень малая осведомленность, незначительная компетентность. В ближайшем будущем организуется кружок пропагандистов вокруг уже имеющегося ядра лекторов. До сих пор удалось устроить девять лекций: из них семь на тему «Смысл совершающихся событий» и две — «Учредительное собрание и подготовка к нему». Первые лекции прошли при смешанном составе публики, потому что были широко афишированы. Теперь поступаем иначе: билеты распространяем только среди рабочих, на фабриках, через своих слушателей. С этой аудиторией беседовать куда интереснее — вопросы задаются по существу и не получается болтовни о френологии, антропологии, Шопенгауэре, Ницше и проч., на что так падка интеллигентская публика.
19 марта 1917 г.
Сегодня я вел беседу о текущих событиях в кругу рабочих Воробьева и Глинищева. Правда, собралось немного — большинство «набивало погреба», но впечатление осталось хорошее, — у меня от их внимательности, а у них — от животрепещущих вопросов, которые излагались возможно просто и толково.
Очень и очень просили повторить на ближайших днях…
Вечером собрались у товарища — слушателя курсов. Всего было пятнадцать человек.
Разбирали программы партий эсдеков и эсеров. Разбирали подробно, одну в связи с другою. Прения были весьма оживленны. В обсуждении, впрочем, принимали участие пять — шесть человек, остальные задавали только отдельные вопросы. Я формально не причисляю себя ни к одной партии, но перевес симпатий, кажется, на стороне эсдеков. Смущает только их основное положение о сосредоточении крупной промышленности в руках отдельных, крупнейших единиц. Здесь что-то слишком теоретическое, мертвое и гадательное. Всех деталей программы партии я еще, правда, не уяснил и потому нигде себя не фиксирую.
Вполне осведомленным по данному вопросу и убежденным эсдеком из нас был один лишь В. Я.
20 марта 1917 г.
Вчера, 19-го, было учредительное собрание клуба «Рабочий». Оглашен был устав, произведены выборы членов правления, ревизионной комиссии, кандидатов… Неоднократно обращались с призывом жертвовать книги. К сегодняшнему утру уже было получено четыре письма с приглашением притти за книгами. В ближайшие дни будет обставлено здание и, надо надеяться, — через неделю-другую клуб откроется. В первый день записалось не более ста членов, многие пришли без копейки и обещали записаться при первой же возможности. На собрании присутствовало более шестисот человек — исключительно рабочих. Факт отрадный и знаменательный. Вот где раскрывается воочию, что тьма наша и невежество были созданы силою, а не естественно вытекали из косной природы русского человека. Отношение сердечное, внимательное. Настроение торжественное, почти благоговейное.
Радость большая, светлая, всеобщая.
21 марта 1917 г.
Все окончательно выбиты из колеи. Работать систематически, спокойно решительно нет возможности. Всюду собрания, советы, организация разрозненных сил. Все спешно сплачивается: одни сознательно, видя в этом единственную опору еще неотвердевшему новому строю; другие инстинктивно увлеченные самим процессом организации, находя радость в самой близости, разрешая и утоляя ненасытную, никогда не умирающую жажду соединения. Объединяются рабочие, объединяются крестьяне, ученики, педагоги, интеллигенция, фабриканты, служащие, торговцы… Всех увлекла мечта о нравственности или широкой выгоде организованности. У каждого проявилась какая-то заботливость, каждый куда-нибудь торопится, что-нибудь замышляет, советует, опровергает. Жизнь забила ключом. Только старушки окончательно перетрусили и все спрашивают, — вернется ли батюшка-царь. В отдельных местах фабрикуется погромная литература, держатся еще приспешники разбитого режима, пытаются что-то сделать. Но все напрасно. Вспоминается Некрасов, говоривший о русском народе, что он:
