того, что можно было сделать. Мы, мол, его критикуем, предъявляем какие-то претензии, тогда как от нас ничего не зависит, а стоило бы подумать о дальнейшей судьбе нашего товарища, поинтересоваться хотя бы, где же он будет работать, есть ли у него что-то на примете. И, уже обращаясь ко мне, спросил:
— Александр Иванович, ты что-нибудь присмотрел уже или нет?
Ну, прямо спас он меня в каком-то смысле! Зная, что Сергей и без того обо всем осведомлен, я понял эту замечательную «подачу» и мгновенно на нее среагировал. До того, прямо скажу, было желание что- нибудь этакое выкинуть, стол что ли перевернуть или выругаться крепко, но понимал, что это глупо, а адекватных, как говорят, средств выразить свое возмущение не находил. Теперь же вдруг почувствовал себя опять совершенно спокойно. Усмехнулся даже про себя и ответил, что еще ничего не решил, но у меня есть два предложения — от руководства «Правды» и «Известий», сейчас вот думаю, какое принять.
Это произвело оглушающее впечатление, «фонтан» мгновенно заткнулся, и редколлегию быстро- быстро свернули. Решение было принято — уволить по собственному желанию, так записали и в трудовой книжке. Но где-то в личных моих делах осталась и другая запись — насчет несработанности с руководящими органами. Осталась, и тот, кто хотел ее вспомнить, мог опереться на сей документ, что и произошло потом.
Вечером в моем доме, действительно, собрались и россияне, и правдисты, и известинцы, там были и Мамлеев, и Цукасов, и Черниченко, который незадолго до этого перешел в «Правду» по приглашению Зародова. Мы взвесили все аргументы, решая, куда же мне лучше пойти. И даже Мамлеев, который искренне хотел, чтобы я вернулся в «Известия», согласился, что аргументы Зародова весомы.
Надо еще отдать должное Воронову. Как раз в самую заваруху, хотя и длилась она всего пару дней, раздался вдруг звонок от его помощника. Он сказал, что Геннадий Иванович знает о происшедшем со мной и не хотел бы оставить это без последствий, готов вмешаться в ход событий, помочь. Поэтому, если я согласен, могу прийти к нему и рассказать обо всей ситуации. Я попросил передать Геннадию Ивановичу благодарность за внимание, но сказал, что, наверное, не приду, потому что понимаю: в «Советской России» мне больше не работать, не будет уже такой хорошей, доброй, деловой атмосферы, как при Зародове, а будут всякого рода подлавливания и подсиживания. Мне гораздо приятнее продолжить работу вместе с Константином Ивановичем в «Правде», как мы об этом и договорились.
Смешно было в этом случае качать права. Даже при высокой поддержке уцелеть в редакции я мог только при одном условии — если признаю свои «ошибки», покаюсь, пообещаю, что дальше буду послушным, да и на деле буду послушным, стану бегать с каждой заметкой на согласование в отделы ЦК… Ясно, что это было для меня неприемлемым.
Вот так начиналась моя история в качестве «гомо экономикус», так же она и продолжалась. Экономика в то время, по-моему, оказалась самой опасной сферой деятельности для журналиста.
Партийное собрание в тот раз мы проводили в редакционном ресторане, потому что в зале, обычно используемом для этого, демонтировали аппаратуру, оставшуюся после большого совещания представителей компартий по работе журнала «Проблемы мира и социализма». Оно только что завершилось. Открывая наше собрание, я просто предоставил слово шеф-редактору Зародову, поскольку повод для этого мероприятия был необычным.
Константин Иванович, выйдя на трибуну, сообщил, что принято закрытое постановление ЦК КПСС о более строгом соблюдении режима секретности в работе. Точно уже и не помню, как оно называлось, это постановление, но речь шла именно о том, что почему-то, опять же не помню — почему, необходимо повысить бдительность, усилить охрану партийных и государственных тайн, предотвращать утечку информации… Константин Иванович только начал развертывать все эти тезисы применительно к нашей редакции, как вдруг в помещение буквально вбежал один из наших переводчиков и закричал:
— Там все слышно, на всю улицу!
— Что слышно?
— Речь ваша, Константин Иванович, про секретность и бдительность! Из репродуктора!
Шеф заволновался:
— Как же так получилось? Позовите срочно связиста!
Через пару минут в дверях показался чешский специалист
по связи, инженер, который налаживал работу микрофонов в зале, где проходило большое совещание, и прочую радиоаппаратуру. Скромный такой, тихий парень с розовыми щечками. Он робко остановился у входа в зал.
— Что там у вас происходит? Почему наше собрание транслируется на всю Прагу? — строго спросил шеф.
Радист объяснил, что во время совещания работала система вызова автомашин участников встречи. Скажем, в обеденный перерыв выходит из зала делегация Колумбии во главе с генсеком Виейрой и греческая делегация во главе с генсеком Флоракисом — дежурный диспетчер объявляет по радио: машины номер такой-то и такой-то — к подъезду! Эти машины стояли на улочке сразу за зданием бывшей семинарии, а теперь — редакции журнала. Поскольку делегаций было много, в последний раз, кажется, 99, ряд этих машин занимал всю улочку, и объявление дежурного должно было звучать достаточно громко. Теперь вот и доклад шефа о секретности звучал так же громко, по крайней мере, почти на весь район Дейвице.
— Мы эту систему еще просто не успели отключить, — пояснил наш специалист по радиосвязи. — Что-то она никак не отключается.
Пришлось нам ждать, пока репродукторы отключат, и секретность собрания будет восстановлена.
Принимали меня в «Правду» сложно. Когда я сидел в приемной главного редактора Зимянина и ждал вызова на заседание редколлегии, где меня должны были утвердить спецкором секретариата, сначала ничуть не волновался: «за» главный, «за» первый зам… Ну, могут быть неприятные вопросы — отвечу. Однако шло время, а меня не вызывали. Двадцать минут, тридцать, сорок… Между тем, даже из-за двойных дверей стали доноситься возбужденные голоса, какие-то выкрики… Когда меня, наконец, пригласили, при первом взгляде на собравшихся можно было подумать, что попал в парилку — красные, набухшие лица, особенно у Зародова и Зимянина. Главный как-то раздраженно спросил меня:
— Александр Иванович, в нашей предварительной беседе я предложил вам должность спецкора секретариата. Члены редколлегии считают, что целесообразно пригласить вас на должность спецкора сельхозотдела. Мне кажется, что это не имеет принципиального значения, но я должен, прежде всего, спросить вас: согласны ли вы пойти в отдел?
Ничего себе «не имеет принципиального значения»! Журналисты знают, что тут за разница: спецкор при секретариате — человек, скажем так, привилегированного положения. Он чаще всего сам выбирает тему для статьи и то, куда поехать в командировку, а, вернувшись, «отписывается» без помех — ежедневно ходить на работу он не обязан, на дежурства не назначается, с письмами работает, если только сам решил что-то интересное поискать… Спецкор отдела — совсем другое. Это, по сути, тот же литературный работник, в многозначительном сокращении «литраб», только более высоко оплачиваемый. На нем все — от заказа и редактирования чужих статей до их многократной вычитки при прохождении в номер, дежурства, ответы на письма читателей. Мне предлагалось снижение в ранге, ну, скажем, от офицера до ефрейтора.
Рассказываю я об этом сейчас гораздо дольше, чем длилось мое раздумье на редколлегии. То есть его просто не было. Я понимал, что ситуация серьезна. Покосился на Зародова. Он будто невзначай медленно склонил голову: надо соглашаться.
Ответил я примерно так: понимаю, что значит работать в «Правде», понимаю и то, что меня не все
