страшная жара. И еще висел дым, потому что во всей округе горели леса и торфяники. Помню, он снял пиджак, расстегнул рубаху, ремень, как говорят, рассупонился, снял ботинки и носки, развалился в кресле, положил ноги на стул и только тогда начал рассказ о своем визите:
— Отличный мужик Густов! Сразу все понял. Обещал помочь. Я просто, ну, совсем успокоился.
Через несколько дней я уехал в Прагу. Там и узнал, что Худенко умер в тюрьме. А к Густову я потом пытался попасть на прием, но принят не был, не знаю — почему. Уже в преклонном возрасте он покончил жизнь самоубийством, тоже не знаю — почему.
Когда мы работали в «Правде», и в голову еще не приходило, что могли творить Кунаев (на его совести Худенко!), Рашидов и другие. Замечали нечто, что нам не нравилось, но все это в нашем сознании укладывалось в рамки таких понятий, как «администрирование», «волюнтаризм», еще не появилось даже в широком обиходе «бюрократизм», которое, кстати, совершенно не отражает сути происходивших у нас процессов, как и понятие «командно-административная система», тем более не шла речь о коррупции, о мафии. Еще не были так очевидны для общественности преступный характер деятельности многих высших руководителей, сращивание преступного мира и партийного аппарата, теневого бизнеса и чиновничества.
Выше я говорил, что газета «атаковала», но уже очень скоро пришлось обороняться. Силы противников, надо сказать, были куда больше наших. Особенно ретроградскую, я бы сказал, роль играла в то время газета «Сельская жизнь», за спиной которой стояла активная группа людей, сопротивлявшихся всему новому, и чрезвычайно влиятельная. В нее входили помощник Брежнева Голиков, помощник Кулакова Заколупин, который потом стал редактором «Сельской жизни», прежний ее редактор Алексеев, заместитель заведующего сельхозотделом ЦК Панников. Такая вот была «группа торможения». Не знаю, кто из них был там главой, не знаю, кто кого направлял. Известно, что и те, кто считался теоретиками партии, ее идеологами, тормозили прогресс, вмешивались в экономику с цитатами наперевес. Просто ненавидели того же Лисичкина в отделе науки ЦК КПСС, который возглавлял злобный ретроград Трапезников.
Для нас трудность заключалась и в том, что главный редактор «Правды», испытывая все большее давление со стороны противников экономической реформы, а также высокопоставленных хранителей «в чистоте» марксистской якобы теории, по сути же сталинско-сусловских догм, постепенно начал реагировать на каждый предлагаемый нами серьезный материал все более раздраженно. Однажды, когда я зашел к нему во время беседы его с работниками из аппарата ЦК, он в шутку, но, я бы сказал, не без злости, представил меня: «Вот наш главный хунвэйбин». В то время много писали о китайских хунвэйбинах, «опричниках» культурной революции, о том, что они «не работают, а только борются», и я сказал, что если смотреть на дело с этой точки зрения, так и верно хунвэйбин: после каждой статьи «борюсь» — пишу оправдательных записок по объему в десять раз больше самих статей …
Надо сказать, мне очень помогали в этом деле заведующий сельхозотделом, а потом первый заместитель начальника ЦСУ РСФСР Павел Гужвин и начальник вычислительного центра ЦСУ Шафик Камалетдинов, позднее и Клара Ивановна Панкова из ЦСУ СССР. Когда ортодоксы и ретрограды «наезжали» на нас, я звонил нашим друзьям-статистикам и говорил: «Ребята, помогите-ка нам как следует все посчитать». Такую основательность очень любил Зародов, да и других солидные таблицы впечатляли и убеждали.
С главным редактором мы все чаще спорили вокруг статей. Сначала, надо сказать, спор носил, как правило, довольно добродушный характер. Зимянин смотрел на меня поверх очков, съехавших на нос, взгляд получался хороший, немного задорный и лукавый. Он возражал по статье, но я что-то доказывал, он внимательно слушал и чаще соглашался. Потом споры становились все более затяжными. Во время дискуссии он вскакивал и начинал ходить по одну сторону длинного стола для заседаний, что-то мне доказывая, а я бежал за ним по другую сторону и втолковывал что-то свое. Все быстрее и быстрее, все возбужденнее и шумливее, так и бегали иногда часа по три. Когда я выходил из кабинета, помощник главного подшучивал: «Сколько сегодня набегали?» Но потом дискуссии становились все более острыми, а он все более нетерпимым — по мере того, как усиливался нажим на редакцию. Настал момент, когда он однажды взял меня за шиворот и в шутку вроде бы вытолкал в коридор — не через главную дверь, а в боковой выход, к столовой: «Иди-ка там вот, в коридоре, подискутируй». Да, это была шутка, но уже стало ясно, что и не совсем, что это уже уклонение от дискуссии, даже неприятие ее.
Помню такой примечательный момент. Мы сидели над какой-то статьей, и он настаивал на сокращении острых мест. Мы «торговались», можно сказать, отыскивая более- менее приемлемую формулировку, но вот дошли до абзаца, который Зимянин непременно хотел вычеркнуть. Я же решительно возражал. Спор зашел в тупик, и я сказал, что статья без этого будет если не бессмысленной, то потеряет значительную часть своего смысла. А он давил на меня: «Вычеркивай, вычеркивай, убирай!» Меня это вдруг завело, я схватил карандаш, сунул ему в руки и заявил:
— Вычеркивайте тогда сами! Портите статью не моими, а своими руками!
Любопытный был эффект. Он схватил карандаш и минуту-другую, занеся его над тем злополучным абзацем, сердито молчал. Потом взял этот карандаш в кулак, как кинжал, и, водя вверх-вниз по газетному листу, разрывая его даже, весь абзац исчеркал и сердито бросил мне: «Возьми и иди». Этот эпизод запомнился именно потому, что потом не только его, но и других людей я заставлял так же вот задумываться над своей ответственностью за поступок, не позволяя вершить подобные редакторские казни чужими, во всяком случае, моими руками.
Передо мной сейчас целая пачка документов, записок того времени, отражающих и нашу борьбу с ретроградами, и постепенное отступление Зимянина со своих позиций. В рукописи книги я раньше писал о них, но сократил теперь, когда они уже стали совсем не актуальными, а главное — во многом современному читателю не понятными по реалиям. Однако они показывают, что отступление от реформ шло тогда уже по всему фронту. «Новый класс» укреплялся, и ему представлялось, что править прежними методами феодального типа проще и приятнее, чем маяться с непривычными и непослушными «экономическими рычагами».
В годы освоения целины к нам, на Алтай, приезжали многие поэты и писатели. Они непременно приходили в Алтайскую правду, очень влиятельную в то время газету, и часто предлагали те или иные свои услуги. Мы охотно публиковали стихи, прославлявшие крестьянский труд, героев уборки урожая, печатали в качестве подписей к карикатурам в наших листовках, а особенно — звонкие лозунги в виде «шапок» на всю газетную полосу и врезок в основной текст. Обычно мы тратили на такие броские строчки огромное время, сочиняя их, в основном, вдвоем с редактором газеты Абрамовым. Сидели у него в кабинете, и каждый закрывал от другого ладонью результаты своих творческих мук до тех пор, пока нужные строчки не складывались. Потому помощь московских поэтов имела для нас большую цену. Так мы познакомились со Светловым, Яшиным, Радовым, Куреневым, Бауковым и многими другими.
Приехал и Сергей Смирнов. Я попросил его тоже что-то написать специально для нас. Он охотно согласился, но выдвинул неожиданное для меня условие:
— Вы меня посадите в отдельную комнату и заприте на ключ. Если буду просить вас выпустить меня, лучше этого не делать. Что бы я вам ни говорил, как бы ни просил. Иначе работа у меня сорвется.
Я догадался, в чем дело, тем более что вспомнил слухи о пристрастии поэта к алкоголю. Комната, конечно, нашлась, дали гостю бумагу, ручку и прочее, что, по нашему мнению, требовалось для успешной творческой работы, но не мешало ей. Ключ, сотворивший затворника, удобно устроился в моем кармане.
Прошло часа полтора, и у меня в кабинете раздался звонок:
— Александр Иванович, мне надо перекусить немножко, откройте меня!
— А как стихи? — спросил я.
— Будут, но на это еще нужно некоторое время.
— Простите, Сергей Васильевич, но вы сами просили не выпускать вас, пока не напишете стихи.
